что-нибудь предпринять. Гиттон вскочил на велосипед и помчался предупредить товарищей в федерации и, если еще не поздно, сообщить в газету…
Жожо сперва не хотел верить, потом возмутился:
— Вы что, за дурака меня принимаете? Неужели вы думаете, что им удалось бы меня обкрутить?
Потом он отошел в сторону и долго стоял один, весь бледный, желтый, как будто обидевшись на товарищей. А они тем временем уже занялись листовкой. Наконец Дюпюи подошел к столу и, встав за спиной отца, сказал:
— Они, видно, находят, что еще мало заставили меня убивать людей! Что ж, придется им и за это поплатиться.
Полетта тихонько показала на него Анри и с деланно безразличным, снисходительным видом сказала:
— Вот видишь! Я не зря спросила про «народовольцев»… Может быть, я и витала в небесах, но не так уж, как тебе это показалось. Вот видишь!
Ни Бувар, ни старик Дюпюи, ни Жожо ничего не поняли.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Наименьшее зло
В среду вечером буря, как по волшебству, вдруг улеглась. Когда Жизель отправилась в кино, дул еще такой сильный ветер, что едва не сбивал ее с ног. По сводчатой галерее торговых рядов на улице Гро Орлож проносились бешеные встречные порывы ветра; приходилось пережидать, укрывшись за одной из арок, которые рассекали шквал, как устои моста рассекают волны. Еще во время антракта никто не решался высунуть нос на улицу. Дождь врывался в вестибюль кинематографа и заливал афиши. Беспорядочный и суматошный ветер отрывал мокрые афиши от стен и то кидал их из стороны в сторону, то пришлепывал к потолку.
Но когда Жизель вышла из кино, буря прекратилась. В безветрии воздух казался еще холоднее. Стояла какая-то странная, зловещая тишина. В разгар зимы — настоящая предгрозовая погода. В застывшем, неподвижном воздухе нависла угроза. Слышался только грохот прибоя. Буря бушевала почти неделю, и океану нужно было много часов, чтобы снова обрести свой беззлобный покой. За последние дни люди привыкли бороться со штормовым ветром, который хлестал их по лицу, толкал в спину, и теперь они ступали как-то неуверенно. С какой легкостью, без всяких усилий, держишься на ногах! Удивительно! Даже как-то беспокойно.
А утром неожиданно проглянуло солнце. Правда, зимнее солнце — мутный желтоватый диск. Пригреет и спрячется, потом снова покажется. Но чего же от него требовать? Все-таки приятно — похоже на воскресное утро. Очнувшись от бесконечного, тяжелого кошмара, который, казалось длился всю ночь и всю ночь не давал спать, Жизель сразу подбежала к окну. А вдруг солнышко поможет ей разобраться в себе? И, главное, понять, откуда это тревожное состояние, такое тревожное, как затишье, внезапно сковавшее вчера воздух…
Вернувшись из кино домой, Жизель почувствовала, как у нее натянуты нервы из-за этой мнимой предгрозовой погоды. Она не помнит, когда заснула. Скорее всего, когда совсем уже потеряла надежду уснуть и думала, что всю ночь будет ее мучить лихорадочная бессонница: до самого утра будешь ворочаться с боку на бок, зажигать и тушить лампу с зеленым абажуром — ну почему он зеленый? — раскрывать и снова отбрасывать журналы, рассматривать в них огромные лица каких-то красавцев, целующих томных красавиц, такие огромные лица, что на них видны все поры, и так ярко раскрашенные, что даже во сне преследуют эти неестественные физиономии. Может быть, из-за них она и заснула таким беспокойным сном…
Во всяком случае, не из-за фильма. Да и видела ли она его? Смотрела ли на экран? Столько она перевидала в кино этих картин, что и так могла догадаться, какие будут приключения и чем все кончится. Но что же придумаешь? Чем занять себя, когда такая нелепая жизнь? Надо же как-нибудь убить время. Вот и сидишь часами в темных залах кинематографов, ходишь в церковь по воскресеньям, пляшешь в дансингах, а после танцев — ночные прогулки с кавалерами. Какое щекочущее удовольствие доставляют их ухаживания и дурацкий их вид, когда она, в конце концов, отказывает им, обязательно отказывает.
Нет, конечно, не фильм подействовал на нее так возбуждающе, а скорее уж соседство Алекса. Хотя с ним еще меньше, чем с другими, могла идти речь о чем-нибудь таком… Достаточно одного его имени: Александр. Все зовут его «Алексом», но это мало что меняет. Ему очень подходит имя Александр. Правда, фигура у него тщедушная, да еще эта его вежливость, деликатность, особенно по отношению к ней, и очки в узенькой оправе, похожие на пенсне, и ласковый взгляд. Это все относится к Алексу. Зато его честолюбивые планы, недюжинный ум, его начитанность, трудолюбие и старомодная серьезность, отвращение к танцам, спорту, ко всяким легкомысленным развлечениям… — вот в этом он Александр. Стать «мадам Александр» и называть мамой ту женщину, которая выбрала ему имя, такое же длинное и нелепое, как подъемные краны, которые выпускает ее муж, — нет, это не для современных девиц! Конечно, Жизель льстит нежная любовь, которую можно прочесть в глазах Алекса, и поэтому порой она бывает с ним очень мила, даже находит удовольствие в его обществе — в те дни, когда ей никого не хочется видеть, когда всё ей противно. Но этим ее чувства к Алексу и ограничиваются. Однако, когда в зале погас свет и запоздавшие зрители стали с шумом рассаживаться по местам, а на экране замелькали под бравурную музыку заголовки киножурнала, Жизель по привычке потянуло придвинуться поближе к Алексу. Пожалуй, самое приятное в Алексе — его голос, его интонации и его речь. У него звучный, сильный, честный голос. Не носи он очков, которые уж сами по себе придают что-то убогое всему его облику, да будь у него красивое, мужественное лицо и мускулатура, как у бесшабашного кутилы Ива, который только этим и берет, возможно, что все было бы иначе… Но едва погас свет, дальнозоркий Алекс снял очки и стал таким жалким! Жизель сразу же с презрением отодвинулась от него. Соседство Алекса стало ей снова приятно лишь после того, как она довольно долго не видела его лица в темноте и только слышала его шепот. Она больше слушала его, чем смотрела на экран, и все вокруг начали возмущенно шикать. Даже подошла билетерша и попросила их или замолчать, или выйти. Ни ему, ни ей не хотелось уходить, и оба молча стали смотреть картину, хотя каждый был занят только тем, что думает другой. Жизель ждала, что Алекс сейчас многозначительно прикоснется к ее локтю или колену, как это всегда делали молодые люди, с которыми она в первый раз шла в кино. Разве он не знает, что она ждет именно этого? Конечно, знает. Всякому школьнику известен этот прием. Классическое вступление! Так начинали ухаживание и те богатые молодые хлыщи, к среде которых принадлежали друзья и приятельницы Жизель. Но Алекс находил такой способ объяснения недостойным своей любви. Нелепо и даже, пожалуй, комично получится, если она даст ответ, не произнося ни слова, только жестом или взглядом, все равно какой ответ — согласие или отказ. А она находила, что очень глупо с его стороны вести себя так сдержанно. Ничего не предпринимает и не дает ей возможности оттолкнуть его, но оттолкнуть так мило, чтобы он мог возобновить игру, — конечно, только игру… В конце концов она даже начала тихонько вздыхать — понимай как хочешь эти вздохи: может, они ничего не означают, а может, выражают нетерпение, которое он, конечно, всецело разделяет… После антракта Алекс не выдержал и покорился ее желанию со смешанным чувством надежды и разочарования — ведь все это носило вульгарный характер. Теперь малейшее слово прозвучало бы так же фальшиво, как то, что с экрана говорили актеры. Особенно смешно могло получиться: «Люблю тебя». Когда их локти соприкоснулись в первый раз, Жизель приложила палец к губам и с улыбкой показала на билетершу. Самолюбие ее было удовлетворено, и она не отодвинулась. Алексу казалось, что он завоевал свое счастье, — ее прикосновение, словно восходящее солнце, озарило его душу. Для нее же это было началом игры, бесцельной, щекочущей нервы игры, которую она обожала; впрочем, далеко она никогда не заходила, за исключением одного случая, давным-давно, с Жераром. Только он держал ее однажды в своих объятиях, и как он целовал ее! Прелесть игры увеличивали всплывавшие в темноте сладкие воспоминания о Жераре, не о том Жераре, каким он стал теперь, — на что он ей нужен такой?.. — а о том, каким он был прежде, в пятнадцать лет. Алекс в общем ей не интересен. Жизель даже становилось немножко неловко, когда она смотрела на него, заглядывала ему в глаза. Какие странные у него глаза! Зачем он снимает очки?.. И даже в те минуты, когда
