Папильон.
— Слушай, мы не можем у тебя долго задерживаться, сам понимаешь. Но я принес тебе новогодний подарок, — сообщает Дюпюи.
— Еще что придумал!
Дюпюи поворачивается спиной к Сегалю — так он наверняка не сможет на него взглянуть, а соблазн велик — и вынимает из кармана партбилет Папильона. Его заполнили еще вчера, в первую очередь, раньше всех остальных.
— Вот это да!
Давно не видели Папильона таким счастливым. Он кладет билет на одеяло, в упоении смотрит на него: совсем новенький, ослепительно белый с ярко-красными буквами. Папильон приоткрывает билет, но прежде чем заглянуть внутрь, кричит:
— Фернанда! Пойди-ка сюда! Посмотри… — и, подмигнув Дюпюи и Сегалю, закрывает билет ладонью.
— Что тебе надо? — спрашивает Фернанда, появляясь в дверях.
— Нет, ты подойди сюда, поближе подойди, — подзывает Папильон, заливаясь счастливым смехом.
И только когда Фернанда подходит к кровати, Папильон молча снимает руку с билета.
— Значит, получил? — говорит Фернанда.
Этим все сказано.
— Ага, получил. Раньше мне иногда казалось — подумаешь, велика важность, есть у меня билет или нету. Ну, а теперь-то я понял. Это важно, да еще как важно! А когда я вот так лежу в постели, с этим тюрбаном на голове, партбилет похож на… на орден, который мне выдали, а? ведь правда?
Папильон замолкает, что-то обдумывая.
— …Только орденами награждают за заслуги. А тут за то, что предстоит сделать.
Нужно ли говорить, что Сегалю сейчас явно не по себе. Правда, скорее всего, об этом никто не знает… но все же он в замешательстве. Смущает его и то, что он сейчас не может найти нужных слов. Пересилив себя, он говорит Папильону:
— Совсем новенький! Я еще их не видел…
Не очень-то ловко получилось, надо признать, и Папильон уж, конечно, пользуется случаем посмеяться над ним:
— А ты что, хотел бы, чтобы мне дали бывший в употреблении! Будь спокоен — новехонький!
Дюпюи по-прежнему не обращает внимания на Сегаля и не смотрит в его сторону. Впрочем, в этом нет и надобности. Сдавленный голос выдает того с головой. Даже эта злосчастная фраза далась Сегалю с большим трудом.
И Дюпюи решается. Он великолепно понимает, что поступает рискованно и даже не совсем честно по отношению к партии. Но едва ли Сегаль воспримет это как проявление сочувствия к его проступку. Дюпюи верит ему. Возможно, он и неправ, и совершает большую ошибку, но он верит. Сегаля это ни к чему не обязывает. За ним остается право решить, что? он должен делать и какие объяснения дать партии. Ну что ж, посмотрим.
Через некоторое время, когда Сегаль полезет в карман за носовым платком, он обнаружит там куски своего партбилета.
Люсьен, конечно, упрекает себя, что не объяснил всего Дюпюи.
Жинетта сразу же, как встала, натянула на голову берет. Девочка тоже не спала всю вторую половину ночи, она обдумывала сказанное отцом. Ей казалось, что было несправедливо со стороны родителей так встретить ее. Несправедливо не по отношению к ней, но по отношению к мадам Клер и ее мужу. Если не считать истории с волосами, то девочка до сих пор не может опомниться от всех ласк и забот, которыми они ее окружили. Все это время мадам Клер и ее муж жили только для нее и делали гораздо больше, чем сделали бы для собственной дочери, если бы она у них была. А вот отец собирается им написать… Что он им напишет?
И он, видно, не переменил своего решения, так как только что сказал матери:
— Я ухожу на собрание. Если я не смогу вернуться сразу после него, придется отложить письмо на завтра, но я его обязательно напишу. Я не хочу, чтобы это лежало у меня на душе. Анри я тоже все расскажу.
— Знаешь, папочка, — вмешивается Жинетта, набравшись храбрости, — они очень хорошо со мной обращались, были такими милыми…
— Не спорю… оно и видно, но…
Дети не умеют объяснять. Они верят в силу слова. Жинетте кажется, что она все высказала, и она больше ничего не добавляет.
Кто-то стучится в дверь.
— Я передумал и решил все сам принести… — говорит товарищ, который вчера привел Жинетту, внося чемодан и большую картонку…
— Зачем ты это! — протестует Люсьен.
Вчера вечером этот товарищ сразу же отправился к Жоржу и рассказал, как все было у Люсьена.
— Так и знал! — ответил ему Жорж. — Таков уж Люсьен, я с ним пуд соли съел, так что… Надо будет зайти к нему, — добавил Жорж. — Пожалуй, хорошо бы тебе самому отнести вещи. Это ему будет очень приятно. И поможет забыть историю с волосами. Тебе не трудно?
— Не придавай значения вчерашнему, — извиняется Люсьен, — я под горячую руку бог знает чего наговорил! Но ты же понимаешь — расстроился!
— А где велосипед? — беспокоится Жинетта.
— Сейчас приведу.
— Что ты! Мы сами сходим, — говорит Люсьен.
— Раз уж я начал, это минутное дело.
— А ты что, корзинку не привезла? — спрашивает Жоржетта, когда товарищ ушел.
— В нее ничего не влезало. Вместо нее мадам Клер дала вот этот чемодан, видишь?
— Невезучая корзинка, — смеется Жоржетта. — Помнишь, Люсьен, также было с шахтерским мальчиком. Тогда она осталась у нас. А теперь в Париже. Интересно, куда она еще поедет?..
— Корзинка-то была для почтовых голубей, а они вечно путешествуют.
Просыпаются здоровые детишки и немедленно с визгом повисают на шее у Жинетты.
— Покажи, — говорит самая младшая, Рена, и пробует снять с головы Жинетты берет. — Ты отрезала волосы?..
— Не лезь не в свое дело. Сиди спокойно! — обрывает ее мать и резко сажает девочку на стул. Рена застывает в недоумении.
— Я и вам кое-что привезла, — гордо сообщает Жинетта.
До чего же ее задарили! В картонке даже игрушки.
— Здесь не все от мадам Клер, есть и от других людей, от соседей…
— Некоторыми уже играли, — замечает Серж.
— Ясно, а ты чего захотел… Вот видишь, есть и совсем новые, — показывает Жинетта.
— Это уж слишком, мы от них столького и не ждали, — говорит Жоржетта Люсьену.
— Мы вообще от них ничего не ждали. Только одного — уважения.
— В письме их все-таки надо будет поблагодарить.
— Само собой разумеется. И вообще, если все взвесить, в первую очередь спасибо и надо сказать. Но одно другому не мешает. Наоборот. Понимаешь, нельзя, чтобы у них осталось такое мнение о нас.
— А она вправду была учительницей? — с любопытством спрашивает Жерар.
— Конечно!..
— Она сердитая?
— Наоборот! Совсем наоборот!
— Я не хотел бы у нее жить.
— До чего ты глуп! Почему же?
