послышались крики: «Сюда! Сюда! Скорее! Скорее!» Хлопнули дверцы, и одна из машин стремительно куда-то умчалась. Видимо, с улицы кто-то бросил камень, кто-то, не выдержавший этого выставленного напоказ предательства, да еще в такой вечер! В разбитом окне, среди колышущихся от ветра занавесок, мелькнула чья-то тень: человек осмотрел уцелевшие стекла, нагнулся, что-то поднял… Камень попал в кабинет префекта. Вскоре в разбитом окне и в соседнем потух свет, и прием уже продолжался только в залах. На улицу из здания префектуры доносился беспорядочный гул голосов — все были заняты обсуждением происшествия. Коротышка-префект в панике метался среди гостей. У ворот дежурила обычная охрана префектуры. Префект хотел было перед началом приема вызвать охранников, тем более после сегодняшней демонстрации, но потом он передумал. Нечего перед американскими гостями выказывать больше беспокойства за положение в городе, чем это нужно. Во враждебной стране еще можно принимать такие меры безопасности в любое время дня и ночи, но американцы находятся в дружественной стране. Во всяком случае, у них должно быть такое ощущение.
Конечно, теперь Шолле, генеральный секретарь префектуры, торжествовал. Ведь он настаивал на вызове охранников.
— Ну что, сами видите! — сказал он шепотом своему начальнику, когда они с ним отошли в сторону. И тот, убедившись, что их никто не слышит, ответил:
— Знаете что, пошли вы к чорту!
А на людях они всегда очень вежливы друг с другом. Сплошные: «господин генеральный секретарь» да «господин префект» и все улыбки, расшаркивания. Но это только на людях, а в душе префект великолепно знает, что Шолле, стремясь выслужиться, при малейшей возможности строчит на него доносы…
Вернувшись вместе со своим ближайшим сотрудником к гостям, префект, верный своей идее, решил успокоить американцев:
— Это, конечно, поступок какого-то одиночки-фанатика. Коммунисты тут ни при чем, это не в их духе…
Он хотел добавить, что, следовательно, не к чему делать из мухи слона, но осекся: американские офицеры в недоумении переглядывались и смотрели на Шолле — видимо, тот за спиной префекта позволил себе сделать какие-то знаки. Что они в самом деле? Неужели они могут его заподозрить в слабости к коммунистам? Только этого не хватало!.. Плевать! Завтра они сами во всем убедятся.
На улице снова воцарилась тишина. Погнавшаяся за нарушителем общественного спокойствия машина вернулась не солоно хлебавши. Все пришло в порядок, только охрана префектуры, стоявшая раньше в теплом подъезде, теперь топталась на тротуаре на случай нового инцидента.
И вскоре тишина была вновь нарушена. Загудел предохранительный сигнал одной из машин. Должно быть, кто-то попытался открыть дверцу. Немедленно в ту сторону бросились жандармы. Машина стояла последней в ряду, метрах в ста от парадного входа. Когда жандармы подбежали, около автомобиля, конечно, уже никого не было, а гудок продолжал реветь. Нужно было вызвать вниз владельца машины с ключиком. Еще один скандал! И пока жандармы обдумывали, как им быть, в другом конце ряда загудела вторая, а вслед за ней и третья машина. У каждой из них был свой тембр. Все вместе они выли, прямо как сирена, хоть уши затыкай! Как же заставить их замолчать? Положение безвыходное, пришлось все-таки решиться и пойти за владельцами. Те почувствовали себя довольно неуютно, очутившись среди этого шума в полной темноте, после ярких люстр, которыми так гордится супруга префекта, как будто в этом ее заслуга…
Владельцами оказались двое местных жителей и один американец. Скажи им, что несколько тысяч человек напали на их машины, они бы поверили, так оглушительно выли сигналы. Хозяева машин больше не вернулись в залы. И гости начали разъезжаться.
Жандармы освещали машины карманными фонариками, чтобы легче было найти замки в дверцах, и тут на многих автомобилях обнаружили надписи, сделанные не то известью, не то, что было еще хуже, масляной краской: на одной «Go home!», на другой знак доллара, на третьей…
Но эти надписи — ничто по сравнению с теми, которыми покрылись за ночь все стены города. Первое, что увидели жители города, продрав глаза, были сплошные призывы на сегодняшнюю демонстрацию. Заборы, стены, рекламные щиты, тротуары, мостовые, перила мостов — все настойчиво говорило, напоминало об одном и том же. А белая длинная стена одного гаража выглядела как настоящий пригласительный билет: «Сегодня в 15 часов — все к бирже труда!»
Анри вернулся домой около пяти часов утра. Зимой в это время еще совсем темно, и хотя мороза нет, но холод пронизывает до костей. В общем, конечно, лучше всего, чтобы тебя не заметили в этот час на улице. А до профсоюзного собрания еще далеко, и надо где-то переждать это время. Понятно, каждый решил сделать это дома.
Спать Анри совершенно не хотелось. Раз уж втянулись в работу, так бы и продолжать. Его раздражала эта вынужденная передышка, эти несколько часов, которые придется потерять, так как дельного сейчас ничего не предпримешь.
Анри был удивлен, увидев, что добрая половина соседей по дому уже на ногах — людей взбудоражило это происшествие с грузовиками. А Анри думал, что застанет всех спящими, как всегда, когда ему случалось возвращаться вот так, под утро. Это бывало раньше, когда они жили в бараках и он еще работал.
Когда он работал… Кстати, после всех этих событий, надо будет снова приняться за поиски хоть какого-нибудь заработка. Дальше так продолжаться не может. Жить на иждивении Полетты — разве это нормально, тем более для коммуниста! Дело не только в самой Полетте. Чтобы свести концы с концами, ей все равно придется работать. Но как же можно быть на содержании у жены, в то время как… да еще для партийного работника. За эти дни Анри уже несколько раз передавали сплетни о том, будто партия ему платит, и много платит. Ясно, что эти слухи распускает враг: слишком уж быстро они распространяются! Но, без сомнения, есть еще такие люди, которые совершенно искренне не могут себе представить, почему коммунисты, даже те, кого они знают близко, так стараются, если они работают даром; даром — для них это значит бесплатно. Но разве это даром? Разве все твои труды не окупаются хотя бы тем чувством самоудовлетворения, которое ты испытываешь, и тем, что ты можешь спокойно оставаться наедине с собственной совестью?.. Нетрудно понять, почему подобные сплетни на руку врагу. Взять хотя бы позавчерашний случай. Говорят, Жожо позавчера вечером сцепился в «Глотке» с каким-то парнем, тоже безработным, который утверждал:
— Ну, Анри-то легко так говорить! Чем он рискует? Тыл у него обеспечен. Он всегда выйдет из положения.
Надо было видеть, как разъярился Жожо!
— Что ты мелешь? Повтори-ка! Что ты хочешь этим сказать?
А парень не мог найти никаких доказательств и только упрямо бубнил:
— А то, что нам не всё говорят. Ты знаешь не больше моего, а на самом деле…
И снисходительно добавлял:
— Ты не думай, я его не осуждаю. Каждый ловчит, как может. Мне не завидно.
А ведь тот безработный парень голосует и всегда, наверное, будет голосовать за коммунистов. Что же тогда говорят другие?..
Анри чувствует себя каким-то подавленным. Может быть, от того, что он остался один, без товарищей, а возможно, и усталость сыграла роль. Но главное, конечно, угнетает сознание, что пароход все-таки разгружается…
Со вчерашнего дня Анри все время подбадривал товарищей, и вот сейчас ему приходится иметь дело с самим собой. Напади грусть на Анри в открытую — она не могла бы им овладеть. Ведь в основном, он доволен проделанной за сегодняшнюю ночь работой, полон веры в силу партии и народа. И тоска решила подкрасться к нему окольным путем, заставив его думать об этих гнусных сплетнях. Анри вспоминает тот вечер, когда к нему пришел старик Андреани. Видно, он тоже считал, что Анри загребает кучи денег, и поэтому так был поражен бедностью, царившей в их доме…
Но надо признаться, за ту неделю, что уехал Жильбер и вся нагрузка легла на плечи Анри, он почти не искал себе работу и даже почти совсем не думал об этом.
