Сильные руки положили мальчика на низкий деревянный помост — единственную мебель в комнатке. Он почувствовал, как дедушка снимает с него одеяла, услышал рев пламени, бушевавшего внутри его тела, он задохнулся от внезапно нахлынувшего жара. Мальчик почувствовал руки деда на своих руках. Ястребиные глаза деда пронзали его глаза. Мальчик был гол, но ему стало теплее. Он почувствовал, как рядом задвигался Таводи, и новый пар хлынул на него, обволакивая. Вроде бы ветер затих за стенами потельни, и на мальчика внезапно снизошло чувство величайшего покоя. Он почувствовал, как из его тела истекают — поток за потоком — реки.
Открыв глаза, он увидел изборожденное морщинами лицо Таводи, глаза, полученные — так действительно считалось — от таводи — ястреба, по имени которого звали старика. Дед сидел голый возле него на корточках.
— Я болен? — спросил мальчик.
— Да. Но с тобой будет все в порядке.
— Она очень злится на меня за то, что я убежал?
— Она боится за тебя. Но позже — разозлится.
Мальчик откинул голову на деревянный помост, благодарный горячему, обволакивающему его пару.
— Таводи… Я видел волка.
Дед не произнес ни слова, но внимательно посмотрел мальчику в лицо.
— Это был огромный серый волк, цвета тумана. Иногда я мог видеть прямо сквозь него.
Таводи ждал.
— Он был большой, очень-очень. И серый. И не боялся ничего. Ни меня, ничего…
— Может быть, он тоже смотрел сквозь тебя, — сказал Таводи, мягко глядя мальчику в глаза.
— Да ну? — Идея его заинтересовала.
Помост стал темным от хлынувшего из его тела пота, и настал день, — мальчик это понял потому, что мог теперь все четко видеть в маленьком помещении. На веки навалилась какая-то непомерная тяжесть, и он все еще чувствовал себя так, словно куда-то плыл, но при этом чувствовал голод. Он об этом и сказал.
Таводи ухмыльнулся.
— Пошли, — сказал он. — Пусть огонь постепенно умирает тут. А я перенесу тебя в дом.
И снова мальчик ощутил ветер, но не бьющий порывами на сей раз. Теперь он мягко обдувал и ласкал ему лицо. Мальчик чувствовал сонливость и голод одновременно. Через несколько секунд он очутился в кровати, чувствуя под собой свежие простыни. Он начал прикидывать, чего же ему хочется больше: есть или спать, и так прикидывая, он и уснул.
Имя «Таводи» не было настоящим именем деда. Оно применялось только потому, что Таводи никогда никому не называл своего истинного имени — традиция, существовавшая издревле в его клане. Сказать о настоящем имени значило впустить незнакомцев внутрь себя и начать зависеть от них. А мало ли на какую гадость они способны? Это могло ослабить дух. Его тайное имя было древним, использовавшимся народом для чествования воинов и сейчас почти забытым. Народ больше не был народом воинов, как было раньше.
Таводи, правда, сам убил человека. И в тайных пещерах и долинах до сих пор рассказывали об этом случае.
Мать Таводи умерла молодой, и они с отцом жили вдвоем в доме, построенном на клочке земли далеко в горах Уникои. Право на этот участок оспаривал сосед, белый, переехавший в горы из северной Джорджии. Таводи предпочитал держаться подальше от него — огромного, громогласного фермера с бегающими глазками. Щетина на его подбородке все время пятнилась табачной жвачкой и самогоном. Таводи брал свою колли и обходил владения этого человека по кольцу, чтобы добраться до любимой тропы, по которой ходили олени, и иногда ему казалось, что мужчина наблюдает за ним прямо из-за сеточной двери своей хижины-развалюхи.
Настал тот день, когда Таводи не смог отыскать и докричаться свою собаку, и он, как всегда по дуге, обошел владения соседа и отправился на юг. Там он ее и нашел. Она была положена таким образом, чтобы он сразу смог ее отыскать, увидеть после поворота тропы.
Левая задняя нога собаки была размолота челюстями кошмарного капкана-живодера, который Таводи презирал. Но и остальные лапы собаки тоже были переломаны. Собачья морда была изуродована. А затем животное частично освежевали. Когда оно было еще в сознании. Живьем. Шкуры и меха было оставлено ровно столько, чтобы Таводи мог опознать свою собаку.
Он смотрел на останки своего пса, запоминая сцену убийства в мельчайших подробностях. Затем разжал челюсти капкана и отбросил его в сторону. Час ушел на то, чтобы похоронить собаку здесь же, под осиной. А капкан он забрал с собой. Когда отец спросил насчет колли, Таводи все ему рассказал, утаив лишь то, что взял капкан.
Только через много месяцев Таводи, следивший за соседом, смог установить тропу, по которой тот неизменно ходил. Когда он понял, что вполне может предугадывать дни, когда большой белый человек отправится в город на ярмарку и пройд, ет по той или иной дороге, Таводи принялся строить планы. С удовлетворением он отметил, что его действия будут приурочены как раз к годовщине убийства его собаки.
Когда начинали рассказывать о том, что же произошло дальше, то версии разделялись. Некоторые говорили, что как только белый попал в свой же стальной капкан, то Таводи его сразу же пристрелил. Другие уверяли, что он переломал мужчине руки и ноги, разбил ему лицо и частично снял с него кожу живьем. Те, кто рассказывали второй вариант, говорили, что белый умирал очень долго — многие дни, а Таводи сидел рядом и слушал мольбы подарить белому жизнь, а через некоторое время — быструю смерть. Но все сходились в одном: Таводи снял капкан с левой ноги покойника, чисто вымыл его и положил ему обратно в хижину. Он не хотел, чтобы его считали вором.
С севера приехали родственники покойного, и тут же пошли разговоры о мести, но через некоторое время они уехали, и больше никто никогда их не видел. Хижина джорджийца начала постепенно разрушаться, и наконец ее купила лесозаготовительная компания, использовавшая ее в качестве жилья для вольнонаемных рабочих. К тому времени настоящие чистокровные аниюнвийя стали называть мальчика Таводи за его глаза, и тот принял это имя со спокойной душой, так как оно отлично скрывало его истинное. И всю оставшуюся жизнь, работая проводником и охотясь, он никогда больше не брал в руки стальные капканы.
Становясь старше, Таводи все больше и больше задумывался о своей прошлой жизни и той, которая ждала его впереди. Когда он умрет, то дух его станет странствовать, пока не отыщет подходящего младенца, который должен будет родиться, войдет в его тело, зажжет в нем жизнь. Затем его дух начнет жизнь в новом качестве, но, к счастью, не будет помнить из своей прошлой жизни ровно ничего, кроме того, что такая была в свое время. Он знал, что был животным и что все животные — как и деревья, камни, потоки — наделены душами. Все. Все наделено душами. Смерти он не боялся, потому что аниюнвийя не были приучены к тому, чтобы бояться смерти. Их мифы рассказывали о жизни, искусстве, любви, проделках, достоинстве, глубоких чувствах к глухим, дальним местам. В этой мистической связи с землей и небом аниюнвийя находили свои души и легенды, и ни одна из них никогда не говорила о смерти.
Одной из самых варварских черт белых, приезжавших охотиться и рыбачить высоко в горах, было то, как они вели себя в присутствии смерти. Убив оленя, они моментально подходили и, бывало, били его ногой для того, чтобы проверить, осталась в нем жизнь или нет. Они лишали оленя достоинства. Они сразу же начинали разрезать его, освежевывать, готовя к транспортировке. Аниюнвийя поражались отношению белых к подобным вещам. Когда кто-нибудь из их племени убивал оленя, то он становился рядом с телом на колени и благодарил животное за то, что оно снабдило его семью едой и одеждой, обращаясь к нему как к лучшему другу. Затем аниюнвийя молился за душу оленя, чтобы она поскорее нашла себе новое тело и возродилась к жизни весной с обильной травой и чистыми многоголосыми ручьями. Охотник молился о том, чтобы следующая жизнь оленя была долгой и счастливой. И только после этого вынимал свежевательный нож из ножен.
Таводи всегда думал о своем народе. Никто не знал, откуда они пришли. Кое-кто из белых поговаривал, будто их родина находится в Южной Америке, откуда аниюнвийя перешли на север. Другие
