патронник, и взвел курок единым движением, и пристрелил земляную белку, когда та уже находилась всего в нескольких дюймах от спасения. К тому времени, как он подошел к ней, Таводи пересек ручей и присоединился к нему на берегу,
— Зачем, — спросил его дед, — разве ты голоден?
— Нет, Таводи,
— Но ведь ты ее убил.
Мальчик, внезапно почувствовав жгучий стыд, уставился в землю.
— Я просто хотел опробовать новое ружье.
— Ты обесчестил его.
— Что же мне делать?
— А ты как думаешь? Чему я тебя учил?
— Но ведь ты, дедушка, не ешь земляных белок.
— Но сегодня, сейчас, ты ее съешь.
— Чертово ружье, — пробормотал он.
— Таводи зло взглянул на него.
— Ружье — всего лишь инструмент, — сказал дед. — Инструмент, который тебе помогает. Но ты должен знать, когда им можно пользоваться. Я надеюсь, что ты помнишь, о чем я тебе говорил. Ты отнял чужую жизнь. Отнял необдуманно, безо всякого смысла. И должен чествовать это крошечное животное — должен его съесть.
— Я понял, — сказал он и сделал так, как сказал. Понадобился целый час на то, чтобы ободрать, освежевать, приготовить и съесть земляную белку, разжевав жесткое, будто с душком, мясо в кашицу и запив его холодной водой из ручья. Затем он похоронил шкурку, кости и внутренние органы и разровнял кострище.
— А теперь, — сказал Таводи, — если охота поупражняться, то я могу сделать вот что: привязать кусок дерева на леску и повесить ее раскачиваться на ветку дерева. Это быстро обучит тебя некоторым вещам: наводить ружье, вместо того, чтобы стараться прицелиться; стрелять с открытыми глазами и беречь каждый выстрел, потому что у тебя однозарядное ружье и времени перезаряжать его не будет.
Мне нравится мой винчестер, дедушка.
— Хорошо. Он будет долго тебе служить. Стариком будешь вспоминать, как Таводи подарил тебе винчестер на восьмое день рождение и как вскоре после этого радостного события заставил съесть земляную белку.
— Я запомню это, дедушка.
— Хэй-йе, — сказал Таводи усмехаясь. — Не очень вкусна, да?
Его шокировал переход из единственной комнатки малюсенькой школы в большую. Теперь ему приходилось шагать по грязной дороге, потом забираться в унылый желтый школьный автобус и ехать в шахтерский городок, где находилась средняя школа. В ней все наводило на него тоску.
Ему было противно даже ехать в городок: он был какой-то захолустный, грязный и наполненный стариками. И, главное, там практически не было аниюнвийя. Хотя большим его было не назвать, но претензии на пышность остались. Их выставляли напоказ, завешивали дешевой мишурой, стараясь напомнить всем и каждому о былых временах, когда здесь был перекресток больших дорог. По центру проходила единственная главная улица, от нее ответвлялись проезды, некоторые из них вели к скученным домишкам меднодобывающей компании, в которых жили рабочие. Музыку в этом городе заказывала компания. Остальные проезды вели к самим шахтам, где высокие выработанные горы земли прижимали остальную природу вниз, а вагонетки с рудой выгружались на поверхность для последующей переработки.
Но больше всего он ненавидел то, что сотворила вся эта плавка с природой. Десятилетия подобной работы наверху, туманообразные осадки выжгли на несколько миль в округе леса и угодья, превратив их в мертвые пыльные останки, которых тоже в ближайшем будущем не станет. Остальное довершили дожди, и поэтому теперь вся территория оказалась выжженной и изменяющейся каждый сезон ураганов. Ему не нравилось, когда реки меняли русла из-за того, что грязные берега не выдерживали подмывки и обрушивались в воду. Раз мальчик открыл книжку в школьной библиотеке и увидел картинку с изображением этого района. Заголовок обозначил его как «типичный пример почвенной эрозии в когда-то лесистом краю Северной Америки». Он ненавидел саму идею подобного отношения. А что, если исчезнут все леса? Где тогда им с Таводи охотиться? Но дело было не только в охоте, а в идее и принципе: дикие леса — святыня, святилище, отдохновение для духа. Освежитель, если выражаться языком белых. Он написал об этом стихотворение — первое из тех, что он нанес на бумагу и показал Таводи. Дед спросил, можно ли оставить его себе, и он ответил — да, конечно. Он знал, что дед, как и все настоящие аниюнвийя, очень уважал слова, и ему пришлась по душе мысль о том, что внук может оказаться поэтом. Возможность казалась восхитительной, потому что за последние годы в нем проснулся жадный читатель с невероятным аппетитом к хорошей литературе. Он знал, что один из немногих в классе способен отделить написанное от подлинного происшествия и рассматривать рассказ на нескольких уровнях. Он быстро разобрался в различиях между темой и сюжетом. Но истинными уважением и любовью пользовались у него те поэты, которые двумя-тремя словами могли зажечь кровь и повести за собой. Это был страшный дар и страшная сила.
В школе встала и другая проблема: как его называть. Глубоко в тайниках своего сердца он понимал, что за накарябанной в журнале, как то предписывалось законом, записью скрывается нечто действительно важное. Почти все время его недолгой жизни нужды в имени просто не существовало, а затем Таводи назвал его по-аниюнвийски и, таким образом, это стало его истинным именем. В доме и поселке его называли Атсуца — мальчик — как знак того, что он пока не имеет настоящего имени, которым мог бы пользоваться. Не все аниюнвийя считали, что свои имена следует держать в глубоком секрете, но Таводи был непоколебим, поэтому его назвали Атсуца по-аниюнвийски и мальчиком на языке белых. До сей поры.
Когда он подготовился к своему первому походу в новую школу, мать отвела его под большой дуб, росший за хижиной. Он видел, что она нервничала, но, похоже, на что-то все-таки решилась. Он любил свою мать: она была красива, нежна, и все понимала.
И больше не волновалась, когда он убегал в леса. Она в восхищении слушала, как он читает ей свои маленькие стишки. Но, несмотря ни на что, она была строга с ним всю жизнь.
— Старлайт, — сказал он.
— Что?
— Похоже, ты нервничаешь.
Мать откинула назад свои темные густые волосы, и он с улыбкой взглянул на этот жест. Ему казалось, что она стара, так кажется всем подросткам, которые смотрят на своих родителей. И вместе с этим, она казалась ему удивительно молодой. Таводи говорил, что она все еще молодая женщина, и он верил ему, видя ее по-своему. И как было не верить, когда она стояла к нему в профиль, и ветерок пересыпал ее волосы на лоб, шурша в складках ее длинной юбки.
— В новой школе тебя не смогут называть Атсуца, тебе следует выбрать имя.
— Имя у меня уже есть, но я его никому не назову.
— Но мне-то ты когда-нибудь скажешь, а?
— Может быть, — он улыбнулся.
— Я хочу назвать тебя так же, как звали твоего отца. Таким образом память о нем не умрет.
— А я считал, что ты не знала его имени…
— Я не могу его произнести. Но мы будем называть тебя Дэйн, потому что он был датчанином и потому что я так его называла.
— Дэйн, а дальше?
— Джон Дэйн. Простенько, но со вкусом. Надеюсь, оно тебе понравится.
Он улыбнулся.
