— Сейчас, сейчас! — крикнул я, вставая с кровати.
За дверью стоял карабинер из моего участка. Из-за его спины выглядывал Грациадио — один из руководителей еврейской общины Рима.
— Синьор Рафаэль, — сказал Грациадио, — скончался один из членов общины, надо засвидетельствовать смерть.
— Убийство?
— Нет. Скорее всего, сердце. Старый уже был…
Накинув форменную куртку и взяв фуражку (неудобно появляться в гетто без головного убора), я вышел в коридор.
— Врача вызывали? — спросил я у карабинера.
Он кивнул:
— Синьор Джакобо подойдет прямо туда. Мы уже были у него.
Когда все мы вышли на улицу, я спросил:
— Кто умер-то?
— Польский Святой, Иегуда-Юдл, — ответил Грациадио.
Так называли еврея, который три года назад приехал в Рим из Варшавы. Он не знал ни итальянского, ни джудео-итальяно, поэтому общался с местными евреями только на «святом языке» — древнееврейском. Познания его в каббале были огромны, поэтому он получил прозвище Польский Святой. Я несколько раз встречался с ним в синагоге, и у меня сложилось впечатление, что он приехал в Рим что-то искать.
У полицейского, знаете ли, глаз цепкий.
Шли мы молча. Майская жара в Риме не располагает к разговорам. К счастью, от моего дома до гетто довольно близко, а в гетто Иегуда-Юдл жил возле самых ворот — в бедном доходном доме.
По деревянной лестнице мы поднялись на второй этаж. Возле дверей уже стоял доктор Джакобо со своим неизменным саквояжем — полиция всегда именно его приглашает для освидетельствований. Грациадио вынул из кармана ключ и открыл дверь.
— Откуда у вас ключ? — спросил я.
— Утром Польского Святого не было на молитве. В синагоге подумали — не случилось ли чего… Пришли к нему домой, видим — он скончался. Дверь была открыта, а ключ торчал внутри.
— Понятно…
Я осмотрел комнату. Она была чрезвычайно бедно обставлена — впрочем, по деньгам и квартира. Стол со стулом возле окна, потертый диван, большой книжный шкаф, доверху забитый какими-то очень уж ветхими книгами и рукописями. Повсюду расставлены банки с водой, из которых торчали цветы и зеленые ветки.
Посреди комнаты стоял низенький журнальный столик, а возле него — кресло, в котором и сидел Иегуда-Юдл. На старике была белая вязаная ермолка с кисточкой (такая же валялась где-то и у меня в гардеробе — осталась от отца) и белый шелковый халат. Такой, какой ашкеназские евреи называют «китл».
Я подошел ближе. Старый еврей, несомненно, был мертв еще с ночи. На столике перед ним стоял подсвечник с двумя свечами, сгоревшими до конца и оплывшими, и лежала стопочка бумажных листков.
Я взял один из них. Что за черт! Знаки были совершенно мне незнакомы. Стараниями своего папаши я успел поучиться в ешиве, и ни древнееврейский, ни арамейский языки не представляют для меня загадки. Но здесь были какие-то необычные буквы. Не еврейские, не латинские. Русского языка я не знаю, но то, что это не кириллица, — точно.
Я стал перебирать листки. Странные надписи были на всех листочках, но на некоторых их дополняли слова на древнееврейском — совершенно невразумительные, а иногда знаками были заполнены клетки какой-то таблицы.
— Я уже могу подойти? — нетерпеливо спросил доктор. — У меня еще сегодня есть работа.
— Одну секундочку, — я стал осматривать пол.
Пол был обожжен — это я заметил сразу. Причем только вокруг кресла, и каким-то странным, будто летучим огнем.
«Возможно, кто-то водил здесь факелом, — подумал я. — Но зачем он пламенем касался пола? И зачем вообще зажигать факел в комнате, где полно сухой бумаги?»
— Доктор, подойдите, пожалуйста.
Синьор Джакобо занялся своим делом, а я тем временем стал допрашивать Грациадио.
— Почему он в белом халате?
— Не знаю, — Грациадио выразительно пожал плечами. — Знаете, эти каббалисты…
— К нему кто-нибудь прежде заходил?
— Нет. Он никого не пускал к себе. В синагоге общался с раввинами. Мне говорили, что он мог ответить на любой вопрос по каббале.
— Понятно. Доктор Джакобо, что там у вас?
Он уже закрывал свой саквояж.
— Смерть произошла от остановки сердца.
— Это не ответ, — рассердился я. — А отчего остановилось сердце?
Теперь уже рассердился доктор.
— Молодой человек, я тридцать пять лет занимаюсь этим делом, а вы имеете наглость делать мне замечания!
Не скрывая гнева, он вышел на лестницу. Я выскочил за ним.
— Не сердитесь, — сказал я ему шепотом. — Вы можете сказать, отчего у него остановилось сердце?
— Нет, — ответил так же шепотом доктор. — Остановилось — и все. — И быстренько затопотал вниз по лестнице. — Заключение я занесу в участок! — крикнул он снизу.
Тем временем Грациадио, который давно стоял в дверном проеме, держась рукой за мезузу, спросил осторожно:
— Ну что, подпишете свидетельство о смерти?
— Нет, — ответил я, возвращаясь в комнату. Взяв со стола один листочек, я показал ему. — Вы можете объяснить, что это такое?
Грациадио подал плечами:
— В первый раз вижу.
— Я тоже. Это напоминает шифровальные таблицы. Вы знаете, что Польский Святой, как вы его называете, Иегуда-Юдл Розенберг, судя по документам, прибыл из страны, которая находится в состоянии войны с Австро-Венгрией, союзником Италии?
— То есть… вы хотите сказать…
— Я хочу сказать только то, что вы сейчас же отдадите мне ключи. Когда здесь будет хевра кадиша? [31]
— Через два часа.
— Отлично. Через два часа я буду здесь. А пока — ключи…
Мы вышли, и я запер дверь, положив ключи в карман. В коридоре никого не было. Косые солнечные лучи падали сквозь запыленные оконные стекла на пыльный пол.
Вдруг мне стало ясно, что на всем этаже никто не живет. Не исключено, что Польский Святой специально выбрал такое жилье.
Грациадио проводил нас до ворот гетто и отправился организовывать похороны. А я послал карабинера в участок и пошел на площадь Кампо-ди-Фиоре к дивизионному комиссару (все равно обеденный перерыв уже закончился).
В кармане у меня лежали листки со стола Польского Святого.
Чем ближе я приближался к Кампо-ди-Фиоре, тем больше меня терзала мысль, что изображенные на листках знаки я уже где-то видел. В раннем детстве? А может, во сне?
Я решил зайти к Хаиму Малаху на виа Кондотти — это крошечная улочка, соединяющая виа Корсо с площадью Испании. Хаим торговал иудаикой, старинными рукописями и, возможно, мог в одной из них
