заскользивших к бараку. Он окончательно утвердился в своём плане.
Четверо. Пятый разводящий... Заступают на сутки. Из скалы носа не кажут. Наверное, имеется телефонная связь с бараком. Внутри должен быть пулемёт... возможно, крупнокалиберный... жратву доставляют раз в сутки, в полдень. Суточная смена — четверо, значит, всего караульных — двенадцать... К тем, кого я насчитал, надо прибавить и этих...
С Байдой и старшиной они обмозговали детали.
— Джафар, Сиротин! — чеканя слова, позвал Байда. В его серых глазах зажёгся злой огонёк. — Есть возможность размяться. Обойдя нашу нору дойти до края плато и попробовать определить, видно ли фашистам оттуда, с поста, оконечность побережья. Это первое. Второе: необходимо скрытно разведать возможность подхода к их посту с нашего направления. Пока что — наблюдение. Продвигаться до тех пор, пока не возникнет риск быть обнаруженными. Тогда — назад. Всё.
Многочасовое пребывание во влажной норе с двумя сухарями в желудке пробудили у Сиротина злость. Сначала он завидовал тем, кто жировал внутри барака, греясь у огня. Однако зависть не лишила его дальновидности. Он помнил, что тем, кто сидит в тепле, жить осталось не так уж и долго, что их стерегут замёрзшие и голодные волки, к которым он причислял и себя. Скорее бы добраться до вражеского горла. Теперь он уже хотел не так тепла, как смерти тех, кто сидит в этом тепле.
— Выходит, мы — покрытые изморозью белые волки... а те... покорные овечки? Не-ет, не туда тебя занесло, Жора. Не-ет! — промычал он вслух, тяжело качая головой. — Желание убить — разве это чего-то стоит? Вырвать жало у этого змеиного кубла— вот то, что нам надо. Чтобы не наводили на минные поля наши корабли, чтобы не сбивали с курса наши бомбовозы, чтобы не шпионили, не шарили в нашем эфире, чтобы скорее закончилась эта кровавая бойня — вот для чего мы здесь. А что придётся при этом убивать, так война — беспощадна. Может, через миг и мою фамилию вычеркнут из личного состава и впишут в список потерь. Среди живых людей — мёртвая фамилия... Ладно, может, мы и волки, окоченелые, голодные... А гадючник этот разнесём на куски, дай только время. А они, наверняка, там зажрались и костерят своего фельдфебеля лишь за то, что кофе холодный и «зюппе» ненаваристый...
... Щербо потёр щеку задубелой от мороза рукавицей. Злость не проходила.
Чего так Джафар ковыряется? Примеривается, прикидывает... Ничего им оттуда не видно. Нам сейчас влево, к их тропке приблизиться надо и оттуда к подходам к посту приглядеться. А снег, как назло, перестал, и небо светлеет...
Вдруг до ушей донеслось далёкое, едва уловимое жужжание. Мгновение он прислушивался, пытаясь определить природу звука. Звук был металлическим, тяжёлым. Он поднял глаза к небу и увидел на норд- осте силуэт самолета, летящего на малой высоте.
— Дальний морской разведчик — определил Щербо. Самолет шёл прямо на них, и опознавательные знаки различить было невозможно. Он летел на высоте где-то метров пятьсот, теряя скорость и заваливаясь на правое крыло. Подкрыльные поплавки были почему-то выпущены. По-видимому, экипаж готовился к посадке на воду. Правый двигатель горел, оставляя позади себя шлейф дыма. Пламя всё стремительнее рвалось на поверхность. Щербо уже слышал его рёв. Оно уже лизало подкос и мощный пилон, на котором крепилась средняя силовая часть крыла с обоими моторами. Правый винт уже почти не вращался. Пламя вот-вот должно было перекинуться на второй двигатель, расположенный всего в двух метрах от первого.
Самолёт был почти над фашистской базой, когда под ним один за другим раскрылись три купола. Фашисты ничем себя не выдали. Это успел подметить Щербо. И лишь когда самолёт с надсадным скрежущим рёвом окончательно завалился на крыло и, резко теряя высоту, начал падать куда-то на северо-западный край острова, из барака стремительно выскочил полувзвод — солдаты задирали головы к небу и одновременно быстро надевали лыжи, — отлично среагировали! Скрёжет мотора затих за горами, но взрыва не было, и теперь только парашюты парили в холодной тишине полярного неба.
Щербо жадно вглядывался в скалы на востоке, где был пост, который они недавно обнаружили, смотрел на барак, откуда готовились выступить на поимку парашютистов пятнадцать отборных гренадёров, на три купола и пытался заново оценить ситуацию, которая так внезапно изменилась. Мысли сплетались в клубок вопросов: чем нам грозит это случайное вторжение? Можно ли воспользоваться ситуацией для своей пользы? Какие преимущества получает группа? Не нарушит ли это разработанного Щербом плана? Можно ли помочь союзникам, которые в этот момент болтаются между небом и землёй и с каждой секундой приближаются к фашистской западне? То, что это английские лётчики, он определил по концентрическим кругам — опознавательным знакам королевских ВВС. Чем обернётся это воздушное вторжение — всплеском бдительности немцев или, наоборот, её притуплением, эйфорией от удачи, которая столь внезапно свалилась с неба? Сколько часов им отпущено? Вопросы роились, наслаиваясь друг на друга. Он вдруг снова почувствовал, как кровь пульсирует аж где-то в солнечном сплетении. Там невыносимо пекло, но ноги оставались ледяными... Он на мгновение зажмурился, а затем тихо скомандовал готовность.
За две минуты всё было свёрнуто и группа выстроилась у него за спиной.
Тем временем парашюты продолжали опускаться. Уже было очевидно, что они приземлятся на ледник. Однако двух из них ветер начал сносить на северо-восток, по ту сторону немецкой станции, почти на антенное поле. Третий должен бы был приземлиться за три десятка метров от их укрытия. Немцам пришлось разделиться: десяток фигур свернули в северо-восточном направлении, другая пятерка быстро приближалась к норе. Захватить одного увязшего в снегу лётчика, вооружённого только пистолетом, было для пяти опытных солдат, несомненно, лёгким делом. Щербо видел пилота, который судорожно дёргал за стропы, пытаясь продержаться в воздухе подольше, и с тревогой пытался угадать место его приземления.
Хоть бы всё закончилось быстро и без крови, тогда они нас не обнаружат. А если?.. Отойти мы, конечно, успеем... Они даже не поймут, что случилось, их внимание сейчас рассеяно. Этим пятерым жить осталось недолго, поэтому доложить начальству они ничего не успеют. А те вряд ли смогут быстро организовать погоню. За кем? Куда? А мы — на юго-запад, потом — побережьем на север. Спрячемся в скалах. Ну а дальше?..
Лётчик наконец коснулся ногами снега, взвихрил фонтан белой пыли и начал лихорадочно укрощать опавший купол. Фашисты успели приблизиться на сотню метров, уже были слышны их весёлые возгласы.
И вдруг слева, почти на границе сектора, доступного взгляду Щерба, поднялась в полный рост белая фигура и подняла автомат.
Сиротин! Щербе хотелось закричать, остановить! Но в ту же секунду воздух разрезала густая автоматная очередь.
14
Горячий и крепкий кофе, гренки — повар умеет делать их сочными и в меру хрустящими, мёд, джем, масло, сыр. Белоснежная салфетка. Хотя мёд искусственный, а молоко — порошковое, и не было розеток для мёда и джема, да и молочник был отнюдь не серебряный, Гревер ощущал в сервировке завтрака утончённость многовековой культуры. Утренний ритуал выгодно контрастировал с его воспоминаниями о тех далёких голодных временах, когда он, бывший фронтовик, скитался по стране, пил эрзац-кофе из фаянсовых кружечек, ел чёрствое печенье в привокзальных буфетах и мочился на холодные блестящие рельсы, убегавшие в туманную даль. Тогда он мечтал о таких завтраках — калорийных, вкусных, изысканных, от которых в желудке разливается приятное тепло, а на губах остаётся привкус настоящего кофе. Их заключительным актом была сигара.
Ну, вот, майор Зепп Гревер готов к работе. А день обещает быть утомительным.
... Всё. Конец. Засветились. Утрачено главное условие, при котором мы могли использовать свой шанс — внезапность.
Он знал, что произойдёт через несколько минут. Их наблюдательный пункт зажмут в плотное полукольцо и будут стараться прижать к краю плато, или начнут выдавливать на юго-запад к фиорду — единственный путь, которым они сюда добрались, отрежут оставшиеся на метеостанции. А там, наверняка,
