Чёрный иней

«Норвежец Свердруп в тридцать четвёртом году произвёл количественную оценку интенсивности таяния снега: пятьдесят два процента даёт солнце, остальное — атмосфера. Но такое соотношение не везде. Теперь я могу это утверждать с абсолютной точностью. Если бы мне удалось найти общие закономерности оледенения всей северо-атлантической провинции! Со временем, когда Гренландия и Исландия будут входить в рейх, возможно, мне удастся это сделать.

А пока что наша сверхсекретная метеостанция на юге Гренландии подверглась нападению какой-то жалкой горстки эскимосов и датчан. На Земле Франца-Иосифа другой наш объект «Гольцауге» самоликвидировался. Личный состав отравился мясом белого медведя. Пришлось всех эвакуировать. И это накануне операции! Теперь на нас ложится тройная нагрузка».

Они обустроили свой наблюдательный пункт на бугре в глубокой снежной подушке с подветренной стороны склона, обращённого к немцам, за сотни метров от места, где перед ними предстал вожделенный объект.

Массивный снежный карниз, нависавший над подветренным склоном, десантники на всякий случай обвалили, хотя сделать это было нелегко: они действовали теперь у фашистов на виду. К счастью, небо опять стало серым, солнце исчезло, а сверху посыпался тихий, пушистый, какой-то опереточный снег. Это и позволило им вырыть нору, добравшись до скального гребня-основания. Переднюю часть завесили пологом, потом возвели снежную стену с лазом. Снаружи лаз привалили снежной плитой. Выровняли свод, укрепили стены, утрамбовали снег. В стенах сделали ниши для свечей. Пол застелили кусками брезента, — старшина очень сокрушался о сгинувших в торосах оленьих шкурах, они ещё ой бы как сейчас пригодились. А если бы сюда ещё и лапника — был бы полный комфорт...

— Ерунда, перебьёмся! Не из аристократического клуба. Жируешь, Фомич. Забыл прошлую зиму? Как мы «загорали» в том «адском горле»? — отозвался неугомонный Назаров.

— Ничего я не забыл. Как оттуда выбрались — только мы и помним... Рёбра немчура нам таки пересчитал... Но и мы не сплоховали, дали ему так прикурить, что он на минутку забыл, где у него пуговицы на штанах... А тут что?.. Тесно? С «потолка» капает? Зато в тепле!

Щербо с Байдой не отходили от амбразуры, в десятый и сотый раз рассматривая абверовское логово, скрупулезно изучая привычки его обитателей и окружающий ландшафт. А где-то глухо рокотали водопады, с пика Фолкнет доносился унылый вой метели, да изредка слышался упругий протяжный грохот обвалов.

Высота над уровнем моря не более трёхсот метров, а лето совсем не ощущается. Стужа, ветер. До метеостанции километра два с гаком, до этим — с километр... Мы как раз контролируем их тропу между метео- и радиостанциями. До тропы три сотни шагов. Они её даже пустыми бочками из-под соляры разметили. Лёд посыпали гравием, мокрые глыбы этого месива из камня и мёрзлой грязи даже на фоне окружающих скал кажутся чёрными. Вот и получается, что бочки не демаскируют, с воздуха не обнаружить. Всё учли, гады...

Щербо всматривался в скалы, в ледник, извивавшийся перед ним широкой полосой, украшенной несколькими тёмно-серыми бороздами морены. Большой «глетчерный»[5] бассейн вызывал жуткие ощущения: первое впечатление было такое, будто это громадное ледяное чудовище ползёт прямо на тебя.

У ледника был сложный рельеф. Ледовое поле почти гладкое с редкими, чётко очерченными радиальными разломами, всё это хорошо просматривалось со всех четырёх сторон, а, значит, незамеченным подобраться к нему было невозможно. В северо-западных верховьях, километров в трёх, тело ледника на большом протяжении пересекали глубокие трещины. Немного восточнее на перегибе ложа виднелось множество поперечных разломов.

Ещё дальше от скал глетчер отделяли отвесные уступы ледопадов, сплошная хаотичная система растяжения и обвалов. Отсюда испещрённое трещинами тело ледника было похоже на морщинистую шкуру носорога. Щербо знал, что на подобных ледопадах общая площадь трещин во много раз превышает площадь монолитного льда. И ещё он знал: в толще ледника существует целая система пустот и тоннелей, скрытая от глаз. Вода, стекая по разломам, вымывает во льду глубокие, иногда на всю толщу ледника, колодцы, накапливается в пустотах, закручивается в вымоинах. Затянет такая «ледовая мельница», и... От одной мысли про сумрак ледяных подземелий по спине пробегала дрожь.

Так или иначе, северные и северо-западные подступы к станции непреодолимы. Это самые неприступные, самые опасные участки, и форсировать их — безумие. Тем более — в темпе.

Вот заданьице, чёрт бы его побрал! Ни одной зацепки.

12

«Перед нами на десятки километров стелется дикое холодное побережье. Горные пики угрюмо вздымаются над заливом, а частокол неприступных нунатаков[6] похож на средневековые каменные крепости. С годами меня всё больше охватывает почти суеверный страх перед силами природы, приходит осознание того, сколь мало значат люди в этом холодном крае. Раньше этого не было. Даже в Гималаях! Сейчас, когда я смотрю в небесный простор, заполненный хаосом суетливых туч, слышу рёв прилива или грохот водопада, становится как-то неуютно. Ты затерян во льдах, жалкий и ничтожный, а вокруг всё огромное и чужое.. И кажется, будто кто-то сверху наблюдает за тобой. Бог?.. Невольно вспоминаешь Гёте. Или ещё кого-нибудь насупленного и величественного. Может, старею?..»

«До сих пор никогда не приходило в голову, что тишина может звучать, — её можно слушать. Здесь её начинаешь воспринимать не как отсутствие звуков... Молчание Севера передать невозможно — безмолвные скалы и лёд, так, будто перед вратами потустороннего, когда начинаешь слышать ускоренное биение собственного сердца, всхлип лёгких, хруст суставов и шейных позвонков. Немота, которая звучит! Под воздействием этого томительного ощущения мозг перестаёт нормально работать. Человек не выдерживает. Возникает неодолимое желание распахнуть двери куда-то, всё равно куда, лишь бы увидеть нечто иное, помимо белого пространства, всё равно что... Тишина может лишить разума, а может и убить.

Чарующие фантомы тишины увлекают вглубь полярной пустыни в прибежище великого Безмолвия. Они обещают тихий и безболезненный переход за грань... Они обещают Покой. Так полярные пилигримы исчезают в сонном дурмане. Исчезают без следа... в белом шевелящемся мороке...»

— Смотри! — вдруг хрипло прошептал старшина. — Загусло масло в канале затвора. Протри досуха... керосином... Немцы ошибок не прощают.

Щербо тряхнул головой, пытаясь отогнать сонную одурь. А немцы уже, наверное, отмечают нас на планшетах... Да нет, они нас засечь не могли. Кофе хочется... крепкого, горячего. Люди должны быть среди людей, спать в тепле, ходить по-человечески, а не на четвереньках и с подстраховкой.

Пересохло во рту. Он понял, что перестал «держать холод». Организм требовал калорий, а пустой желудок отвечал судорожным клёкотом.

— Эх, каши бы гарбузовой... горячей, а?! — вернул его к реальности голос Гвоздя.

— Псих, — философски констатировал Ткачук.

Мысли разбегались, рвались, словно бумажные полосы. Каши гарбузовой... вот что значит украинский отряд!

— Сосредоточиться! Собраться! — прикрикнул он на себя. Утомлённо зажмурился. Распорядок дня мы изучили. Во всяком случае тех, кто на виду. Сменные радисты наружу носа не кажут. 4.00 — подъём — служба кухонного наряда. 5.00 — подъём дежурных и дневальных. Зависть берёт, когда они на минутку выскакивают из клубящихся паром дверей. Ну, погодите, сволочи! 5.15 — подъём денщика и командира. Такой себе лощёный обер-лейтенант. Даже отсюда его осанка выдаёт пруссака. 5.30 — подъём всего личного состава. 5.45 — физзарядка. Гогочут, словно жеребцы. Весело им. Уверены в своей неуязвимости. Ничего, ничего... 6.00 — завтрак. До них доносился сладкий запах свежевыпечённого хлеба. В такие минуты лица у всех каменели, взгляд становился отчуждённым, а в глазах загорался голодный блеск. Старшина