для Гвоздя кусок льда. Ещё очередь... ещё...
Уловив паузу между очередями, Гвоздь перекинулся через гребень и откатился к небольшой расщелине. Ещё бросок — и он укрылся за небольшой гранитной плитой.
«А ганс патроны не бережёт... Спокойно, Ваня. Всё белое, как в госпитале. Вата, бинты, белые халаты... Говорили, для таких случаев надо и автомат для маскировки — бинтом. Безжалостная землица. Господи, как траву хочется увидеть! Где же ты, вражина?.. Ну... Траву и землю! А не камень и лёд. А мы можем остаться здесь навсегда. Беда, да и только... Ну же, фриц... Ага, вот ты где! И меня, кажись, опять засёк. Ух, его ствол будто в самую душу заглядывает... Неужто моя очередь на тот свет загреметь? Чего затужил, Ваня? Утри сопли, давай по-солдатски! Получай, гад!»
Он нырнул вправо.
«На ещё!.. У смерти скидок выпрашивать не будем!»
«А он не вовремя на спуск нажал. Видать, тоже войной битый... Пулю словить не хочет. Выдыхается фашист. А ты? На себя посмотри».
«Врёшь! Ещё повоюем... Вон ты где... На-а! Как там у тебя, гансик, дела со здоровым фронтовым духом? На ещё... ещё... Когда температура тела снижается хотя бы на градус, весь понт с фраера слетает и выглядывает нутро. Это нам известно, видали уже... Ну, это он с испуга лупанул, чтобы душа оттаяла. Пора с тобой кончать. Целый магазин уже расстрелял. И место удобное. Значит так... На встречный склон, сгруппироваться... упор на обе палки и... р-разворот на девяносто градусов. Теперь за уступ... Соберись, Ваня, ну... ты же умеешь... соберись с силами, дыхание задержи...»
Жизнь Гвоздя измерялась метрами, оставшимися до немца. Фриц стремительно катился на него. Нож вынулся на удивление легко.
Тяжело дыша, Гвоздь медленно сел на снег рядом с неподвижным немцем. Сил не было. Он сидел, уставившись в порванный капюшон мёртвого врага и пытался сообразить, что же делать дальше.
«А ведь это дыры от моих пуль. Поэтому он и утратил инициативу».
Гвоздь огляделся и только теперь заметил, что небо стало почти чёрным. Туча, полчаса тому возникшая на горизонте, затянула всё небо. У ног шелестела позёмка, а свирепый ветер швырял снег в лицо.
«Надо встать, — сказал он себе, неподвижно сидя возле трупа. — Надо встать!»
Почти минута понадобилась ему на то, чтобы подняться. Ему казалось, что это последние его шаги. Но он сделал ещё десяток шагов, потом ещё... В пылу погони он и не заметил, как они почти спустились на равнинную часть острова, то есть северо-восточное побережье, и лишь теперь ему пришло в голову, что может столкнуться с товарищами убитого немца.
«Где же его камрады? Где-то рядом... Стало быть, метель — то, что нужно... Сейчас тут и чертям станет тошно. Надо найти укрытие».
Он утратил ориентиры и брёл наугад, медленно переставляя ноги. Метель пыталась его свалить, засыпать снегом, но он понимал: если упадёт, то подняться уже не сможет, и это будет конец. Поэтому из последних сил сопротивлялся ветру и шёл куда глаза глядят. Просто вперёд, в скопище ледяных скал, туда, где караулит смерть. Он не боялся её — она всего лишь должна была принести покой.
«Это и есть смерть?» Его глаза увидели чей-то тёмный силуэт. Он был совсем рядом. Мысли его путались. На грани небытия он пытался сосредоточиться, боясь галлюцинаций и не осмеливаясь поверить, что бесконечные усилия привели, в итоге, хоть к какому-то концу, всё равно к какому.
«Может, я в раю?», — мелькнуло в голове. Он продвинулся немного вперёд, больше всего боясь потерять в этом неистовом снегопаде ориентир. Он начал считать шаги до него.
Едва проступая сквозь белый бушующий морок, на него надвигался силуэт какого-то судна со сломанной мачтой. Оно намертво вмёрзло в лёд у самого берега.
«Летучий голландец»? Какой там, к чёрту, голландец? Ковчег? Совсем рехнулся! Вроде бы шхуна... Рыбацкая? Наверное, норвежец...»
Судно казалось вымершим. Но ведь это укрытие! И если там сохранилось хоть что-то деревянное, то это — огонь! Измученное сердце отозвалось громкими толчками, откликаясь на химерную мысль о тепле. О «камрадах», которые могли блуждать где-то поблизости, он не думал.
Внутри он обнаружил уйму деревянных обломков, и это обрадовало его так, будто эти доски и щепки были несметными сокровищами. Это была жизнь! Спотыкаясь и чертыхаясь, он обшарил все закоулки, но, кроме тряпья, резиновых сапог и позеленевшей глазурованной посуды ничего существенного не нашёл. На камбузе он обнаружил пригоршню щепок и стал хозяйничать у плиты. Найдя анкерок с солярой, он пережил то же сладостное чувство, которое испытывал когда-то в детстве..
Спустя пару минут в топке замерцал огонь. Он сидел, замерев, прямо перед огнём, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, каждой клеточкой вбирая в себя благодатное тепло. Даже голод не мог согнать его с места. Сунул прямо в огонь онемелые негнущиеся пальцы. На него стремительно навалилась слабость. Он внезапно ощутил острую боль в предплечье и пояснице и подумал, что это реакция согревающихся мышц на те неимоверные усилия, которых он приложил, чтобы вырвать, выдернуть, выцарапать свою сведённую судорогой плоть из смертельного ледяного кратера. Лежал бы он сейчас окоченевшим мешком костей в пропасти, и никто на целом свете не узнал бы, как он погиб и где. Он думал об этом отстранённо, спокойно, как будто не о себе, а о ком-то постороннем.
«А тут ещё этот фашист прицепился... Уже, наверно, и следов никаких не осталось, мигом замело. Метель за метелью. Проклятый остров! Холодный, белый, а может, и очень живописный, как для экскурсантов и туристов. Идеальный морг. Мечта патологоанатома! Не спать! Надо идти... Куда? И почему нельзя спать?»
Его объяла сладостная нега. Веки смежились, отяжелели, и он забылся.
Очнулся от того, что кто-то грубо тормошил его за плечо. Долго выдирался из сумрачных закоулков дрёмы. Сознание отказывалось оживать для яви, наполненной опасностью, стужей, смертью.
«Здесь никого нет... никого не может быть... я сам... один. На всей земле». Он силился расплющить глаза. Услышал стон. «Кто это?!» И сразу понял, что этот стон вырвался из него...»
— Немцы!!! — багряной вспышкой сверкнуло сквозь прерванный сон. Он открыл глаза.
Чёрное отверстие автоматного ствола смотрело ему прямо в глаза. Он почувствовал, как запульсировала кровь в висках. Встать на ноги ему не дали. Один из троих бросил его ниц, альпинистской верёвкой быстро связал руки и ноги и небрежно толкнул на пол. Только теперь Гвоздь окончательно пришёл в себя. Забился в бессильной ярости, пытаясь высвободиться и тщетно напрягая все мышцы измученного тела. И сразу же получил несколько безжалостных ударов по рёбрам тяжёлыми ботинками. После чего угомонился, кашляя, харкая кровью и задыхаясь…
«Вот и познакомились. Изысканные у тебя, Иван, манеры, принял гостей... Под дых, сволочь, врезал...»
— Откуда он здесь взялся, хотел бы я знать? — вплотную подойдя к притихшему Гвоздю, спросил Айхлер. — А не тот ли это тип, которого вы не досчитались, когда взяли в плен тех свиней, а, обер- фельдфебель? Посмотрите на него внимательней.
— Хоть рожа у него чёрная, как голенища моих парадных сапог, однако я твёрдо помню, что его среди них не было. Это точно, господин гауптман.
— Ладно. Среди пленных его и не могло быть... Пока что оставьте его. Всем отдыхать! — гауптман отдал команду так, будто перед ним на плацу стоял взвод солдат.
Фашисты обыскали Гвоздя, отобрав всё, что у него было. Потом бросили в угол и оставили в покое.
Он пытался ослабить узлы, напрягая мышцы то рук, то ног, но верёвки были завязаны умело.
«Как по-идиотски попался! По-идиотски... А тебя, дурака, что, — на этот остров высадили ума-разума набираться?..»
Он закашлялся и затих.
«Жизнь здесь на редкость однообразна, всё время приходится из чего-то выбираться.
Закурить бы... Но он отбросил эту дурацкую мысль подальше. Ну что ж, наша задача простая — ждать подходящего момента. И этот момент обязательно наступит».
