Гвоздь попробовал было предупредить Краповича, но крик застрял у него в горле. Василий лишь на миг ощутил безмолвное давление нацеленной на него стали. Дула вспыхнули яркими белыми огоньками и, прошив клубящийся простор, сверкающими трассерами вонзились в оцепеневшего белоруса. Могучий удар оторвал от снега, и поток свинца отбросил уже мёртвое тело назад.
Гвоздь ощутил лихорадочную пульсацию в висках и адскую ярость, которая рвалась из глубин подсознания... Он уже не видел, как бил из-за валуна Чёрный, не слышал, как немцы что-то хрипло и бессвязно кричали, как дробно рассыпались их автоматные очереди, как из-за спины начал стрелять Смага, целясь на звук, как свистели вокруг него пули. Он жал на спуск своего автомата. Жал до тех пор, пока не полетели щепки от баркаса и клочья обмундирования, пока его автомат не отозвался сухим металлическим щелчком...
За час для Краповича соорудили последнее земное прибежище. Выдолбили лёд в разломе и засыпали тело камнями, вот и всё. Ветер сменил направление, и с неба посыпался мелкий колючий снег, тонким слоем укрывая свежую могилу.
Потом, нагруженные трофейным оружием, молча зашагали к баркасу. Смага обвёл усталыми глазами оловянную стылость воды и неба и с наигранной бодростью подытожил:
— Силы дальнего оперативного прикрытия в количестве трёх боевых единиц к выходу на рубеж готовы.
Гвоздь облизал потрескавшиеся губы.
— Что-то настроение у тебя...
— А ты, вижу, приуныл. Погоди Богу душу отдавать. Ещё поживём малёха, — отвернулся от Гвоздя Смага.
— Ещё повоюем... Василий свою лепту внёс, теперь — наш черёд... — сказал Чёрный.
Столкнули баркас в воду. Завели двигатель, и, оставляя за кормой лёгкую копоть, поплыли вдоль побережья на юго-восток. Они не знали не ведали, что ждёт их впереди, но в одном были уверены: теперь атаковать будут они.
Сержант Пётр Чёрный вспоминал, как отдавал штабному лейтенанту ордена и документы, и тот смотрел на него так, как будто видел впервые. Среди бумаг Чёрного было письмо. Он написал его загодя, давно, на случай, если не вернётся.
«... Прощай, сынок. Вырастешь — всё поймёшь. Береги маму!»
«Да, смерть — веский аргумент, когда идёшь на неё осознанно. Вот только жаль, что так далеко от родной земли... До неньки-Украины рукой не дотянуться».
Он в который раз оглядел окружающий простор. Рация, которую немецкий радист оставил на рабочей волне, молчала, как обычный металлический ящик, тяжёлый и бесполезный, и для них, привыкших к визгу и клёкоту рации, это было противоестественно. Причуды высоких широт?
Решили сделать привал, укрывшись в маленькой бухте. Нашли среди камней укромную нишу, натаскали плавника и собрались возле костра.
— Чего-то в сон клонит, братцы... Роскошная у нас жизнь. Сплошная душевная расслабуха — сказал Смага.
— Скоро немчура тебя взбодрит... крупнокалиберным! — отозвался Гвоздь.
— Главное, чтобы сразу огонь не открыл...
— Так мы ж как джентльмены пойдём, без пальбы. Пока немцы разберутся, что мы — это не они...
— Не выйдет... Немец нас просечёт враз. А от причала до дома метров двести. Так что нас ожидает дуэль. С их крупнокалиберным.
Чёрный соорудил связку из четырёх немецких гранат, найденных на баркасе. Тщательно подогнал их и крепко обвязал сначала проводом, а потом — верёвкой. Примерился — по руке ли? Промах приравнивается к смерти — больше гранат нет.
— Дизель беру на себя.
«... Стало быть, я обязан, я должен до негo добраться. Что, сколько, кому я ещё задолжал?.. Кто ответит?»
— Володя, ты отвлекаешь. Сразу влево, бьёшь по дому. А ты, Иван, прикрываешь и обеспечиваешь отход. От баркаса далеко не отходи.
— Нам бы дистанцию сократить. Хотя бы на сотню метров... — озабоченно сказал Смага. — Тогда дело, считай, выгорело.
— Ну, ясное дело, здесь надо сноровисто идти, по-умному. Двести метров открытого «бульвара» — это тебе не лесом петлять. Они нас за километр распознают, несмотря на всю нашу экипировку. Такой... скульптуры, как ты, Петя, среди той сволоты на баркасе не было, они все какие-то плюгавые. Так что около баркаса должен остаться ты, а я со Смагой пойду. Мне к ним легче будет проскользнуть, я же маленький…
— Ладно, хватит языками чесать. Будет, как я сказал, — жёстко обрезал Чёрный. — А там... поглядим.
Через час баркас ткнулся носом в прихваченные льдом доски причала.
— Ну что, братцы? Засеем костями эту ледяную пустыню? Дадим гансам по сопатке!
— Своими или чужими? — не спуская пристального взгляда с дома, спросил Смага.
Выпрыгивать они не спешили, считая за лучшее приблизиться к береговой линии и надёжно закрепить баркас: движок не глушили и он тихо порыкивал на малых оборотах.
Потом Смага, подчёркнуто не спеша, ступил на настил и принялся закреплять конец на кнехте. Чёрный закинул на одно плечо бесформенный тюк брезента, найденный в рундуке, на второе плечо повесил рацию и начал выбираться на причал. Рулон свисал почти до земли, ветер трепал его, частично скрывая телосложение Чёрного. Это могло бы, как они рассчитывали, хоть немного скрыть медвежью монументальность полтавчанина. Гвоздь пока что оставался на баркасе, он возился то на корме, то у мотора, то на носу, всячески демонстрируя усердие и занятость. В сторону станции они старались не смотреть, хотя уже минут десять назад, когда баркас был почти посредине фиорда, обговорили все детали и наметили план действий.
За ними тоже наблюдали. Давно и внимательно. Было время обеда, и перед входом в дом курили четверо немцев, неторопливо пуская дым; оттуда доносился хриплый смех и покашливание простуженных глоток. Топать навстречу прибывшим им явно было неохота.
— Воюют, гады, с перерывом на обед, да ещё и с послеобеденным отдыхом, — как бы про себя сказал Смага. — Слава Богу, встреча обойдётся без объятий.
Они зашагали в сторону дома. Впереди Чёрный, с рацией и телепающимся рулоном брезента, немного позади и слева — Смага.
Когда прошли двадцать метров, Смага приветливо помахал рукой и, хотя до немцев было ещё далековато, прокричал:
— Сервус{29}, камрады!
Его «платтдойч»{30} должен был выиграть им ещё несколько десятков метров.
И хотя они были бойцами спецназа и давно научились сдерживать желание стрелять, завидя врага, тревога залегла в их глазах.
Немцы на крыльце сохраняли спокойствие, хотя глаз с пришлых не спускали.
— Им бы, бедолагам, крыльцо здесь достроить... сели бы на скамейку, портянки перемотали…
— У них носки, Петя...
Так под неослабным присмотром они прошли ещё метров десять. Потом — ещё десять.
И тут что-то неуловимо изменилось. Они восприняли это интуитивно. Только позже, спустя секунду, они осознали, что крайний немец задержал сигарету возле рта, словно его осенила какая-то мысль, а двое других начали о чём-то оживлённо переговариваться, не отрывая глаз от обоих мужчин.
Окно на чердаке было закрыто.
Гвоздь перестал ковыряться у двигателя и перелез на причал. Тщательно проверил швартовку и повернулся лицом к станции. Его товарищи преодолели полсотни метров, а среди немцев, стоявших у входа, наблюдалось какое-то оживление.
