Поешь. Сиди пока, вдруг вернутся...
Похоже, что и возвращаются. Правда, не так скоро, голоса на дороге то затихали, то опять разбавляли тишину какими-то странными протяжными звуками. Только возле самых ворот Давид понял, что это плач. Узнал и плачущего. Его знакомый когда-то земляк, а теперь бармен в приморском кафе. Зачем он здесь, почему плачет? В темноте разглядел ещё несколько человек, молчаливо обступивших подводу. Разглядел и подводу. Больше ничего не хотел разглядывать. Он шагнул в темноту, как в пропасть, схватился слабеющей рукой за колесо и выдохнул одно лишь слово:
- Сынок...
- Беда, беда в твой дом пришла, принимай сына, -запричитал земляк. - Сколько лет не виделись, Давид, но беда привела меня, весть принёс тебе страшную.
На подводе лицом к звёздам лежал молодой Беслан.
- Убили твоего мальчика!
Давида бережно взяли под руки два крепких паренька, усадили под инжир, накапали чего-то сердечного. Тёплые слёзы лились из старческих Давидовых глаз. Он плакал беззвучно, без причитаний, и от этой тишины двор наполнился какой-то особой жутью. Люди постояли в темноте, повздыхали, посокрушались, уехали. Остались два друга Беслана. Те самые, армейские:
- Встретились, радости конца не было. Зашли в кафе, а там один местный говорит: «Беслан, они русские, им интересно будет, покажи им наш праздник скачек». Далеко, правда, но поехали. А там народу! Все в национальных костюмах, хор долгожителей, танцы. Перед скачками Беслан повёл нас коней смотреть. Красавцы, один другого лучше. И что-то у него там с одним наездником получилось, слово за слово, мы ведь по-вашему не понимаем. Только Беслан вскипел, бледный, как полотно, и тот тоже. Куда-то ушли. А потом говорят - у дороги парня убили. Мы туда...
Всю ночь просидели под инжиром. Беслан лежал в доме, накрытый простынёй. Друзья пообещали - не уедем, пока не похороним. Давид постелил им в летней кухне, а сам сидел посередине двора, обливаясь тёплыми слезами и раскачиваясь. Вдруг вспомнил про того, на чердаке. И в ту же секунду он понял то, от чего захолонуло его старческое сердце и, казалось, остановилось. Это же он убил Беслана! Он, он, он!.. Ночной всадник, принесший в его дом смерть. Чёрный всадник чёрной беды. Он решительно поднялся, резко расправил плечи, вошёл в дом. Зажёг свечу. Маленькие тени от крохотного огонька забегали по стенам весело, совсем не ко времени весело. Он подошёл к сыну, поцеловал его холодный лоб, потом вытащил из-под кровати кобуру, расстегнул её. Тяжёлый металл покорно лёг в ладонь. Сейчас он войдёт, подставит лестницу к стене, поднимется... Пересёк двор. Вдруг чья-то рука из темноты схватила его, выдернула оружие:
- Отец, отец, опомнись, что ты задумал, отец! - перед ним стоял один из Беслановых друзей. Второй тоже оказался рядом.
- Это грех, отец. Ты жить должен. Ради него, понимаешь? - голос у друга задрожал, он уткнулся в грудь другого. Давид смотрел на них испуганно и жалко. Молчал.
Похоронили Беслана на взгорочке за домом, за колючими кустами ежевики. Так принято здесь. И когда отплакали, отговорили поминальные тосты, попрощались с Давидом последние гости - армейские Беслановские друзья, он опять сел на своё привычное место под инжиром лицом к дороге. Только кого ждать теперь, кого выглядывать на ней?
И тут опять будто взвилась в нём кровь. Там, на чердаке, без пищи - он. Давид никак не мог понять, как называть ему того человека. Ночной всадник? Человек из темноты? Слово «убийца» не произносилось. Слово «гость » тем более.
- Гость, гость, - будто услышал он голос своего деда, прожившего здесь, в горах, всю жизнь и убитого на давней войне. - Гость. Как хочешь, но в твоём доме гость, ты должен, ты обязан об этом помнить, иначе произойдёт страшное - нарушится незыблемость кавказских законов, позор ляжет на твою голову. Вот беда легла, а теперь ещё и позор...
Давид смотрел на чердачную дверь, долго смотрел, а голос деда набирал силу:
- Ты мужчина, ты горец, и в твоём доме гость. Гость, который три дня ничего не ел! Да, тебе трудно, но какому настоящему мужчине легко?
Давид поднялся по лестнице, резко открыл дверь. Лучи беззаботно гуляли по чердаку, цеплялись за косяки, за пучки сена. Давид не сразу разглядел среди этого праздника жизни затравленные, испуганные глаза.
- Выходи. Насиделся, хватит.
К нему метнулась маленькая фигурка. Упала под ноги:
