бесполезно. Еще десять минут назад Лапа был уверен, что умрет, теперь же появилась слабая надежда выбраться.
В конце тоннеля действительно ждала стальная дверь с кодовым замком и поворотным штурвалом. Лапа подумал, что без инструментов открыть замок нечего и думать, а подбирать комбинации долго, за это время его десять раз обнаружат. «Что, если комбинация от первой двери подходит и к этой?» – спросил он сам себя, и от сердца сразу отлегло. Как же он не подумал об этом сразу?! А какой, кстати, был код? Последняя мысль заставила «медвежатника» похолодеть. Он никогда не жаловался на память, однако тут не мог точно вспомнить комбинацию. Первый раз в жизни. Нервничая и тихо матерясь, он попробовал несколько вариантов, но ни один не подошел. Лапа в сердцах ударил по штурвалу и схватился за голову:
– Да что же это! Мать твою!
Затем заставил себя успокоиться, глубоко вздохнул и стал вспоминать заново. Попробовал набрать получившуюся комбинацию, и замок неожиданно щелкнул, открываясь.
– Есть! – воскликнул Лапа, радостно поворачивая штурвал по часовой стрелке. Лязгнул механизм, перемещавший ригели в пазах. В какой-то момент дверь вздрогнула и отошла. Лапа окончательно распахнул ее ногой и с двумя револьверами в руках шагнул в темное подвальное помещение, заваленное всяким хламом до потолка. Кое-как пробравшись между завалами, он оказался у запертой изнутри на ржавый засов двери. Отодвинул засов, толкнул дверь и очутился в помещении попросторней. Свет здесь пробивался через заколоченные досками окна. Лапа подскочил к окну и выглянул в щель. Все, как он и предполагал. Он находился в подвале дома, стоявшего через улицу от здания ОГПУ. Что это за дом, он не знал, так как нечасто бывал в этом районе. С улицы веяло дымом. Перед управлением ОГПУ собралась большая толпа народу. Подъехали две пожарные машины. Не слишком интенсивное движение на улице было вовсе остановлено. Пожарные в бешеном темпе разматывали шланги. Из окон и дверей первого этажа управления клубами валил черный дым.
Поняв, что пока ему ничего не угрожает, Лапа спрятал оружие под гимнастерку Калганова.
Выбравшись из подвала на свет божий, он натянул на глаза козырек фуражки и, щурясь от яркого солнца, пошел вдоль улицы мимо галдевших людей. Больше всего на свете ему хотелось в этот момент переодеться в гражданскую одежду, а не ходить в ментовской гимнастерке, залитой кровью. Пока на него не обращали внимания, все смотрели на горящее здание, но скоро обязательно заметят – это лишь вопрос времени. Лапа шел и ожидал, что в любую минуту его окликнут. Мельком он увидел свое отражение в стекле и не узнал себя – просто выходец с того света какой-то. Лицо разбито и страшно распухло, голова такая же. Хорошо, что он фуражку захватил, чтобы прикрыться.
– Ой, вы ранены! – воскликнула рядом какая-то женщина с авоськой.
– Да нет, просто поскользнулся и упал, пустяки, – как можно беззаботнее ответил Лапа и улыбнулся разбитыми губами. Улыбка вышла душераздирающей.
Женщина застыла, не зная, что сказать, а «медвежатник» быстро пошел дальше. Мимо пробежал пожарный с багром, чуть не сбив его с ног. Потом он увидел нескольких милиционеров, бегущих в его сторону вдоль по улице, нырнул в толпу и вышел уже у заграждения, где стояли еще два милиционера. Слава богу, они не смотрели на него, а занимались регулированием движения автотранспорта, разворачивали всех и направляли на соседние улицы. Рядом с толпой находился одинокий обшарпанный одноупряжный конный экипаж на резиновых колесах-дутиках. Возбужденная лошадь фыркала и храпела от дыма, натягивая поводья, а сам извозчик – крепкий малый, с лицом, покрытым двухнедельной щетиной, – привстал со своего места, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Лапа проворно запрыгнул на заднее сиденье и рявкнул на кучера:
– Эй, поехали!
Кучер развернулся и едва не упал с брички, узрев измочаленного человека в окровавленной форме ОГПУ.
– К-к-к-куда вам? – пролепетал он, цепляясь за поручень и удерживая в руках узду.
– Прямо и поживее! Дело государственной важности! Раскрыт заговор! – огорошил его Лапа, незаметно наблюдая за милиционерами.
– Четвертак, – пролепетал кучер.
Поскольку денег у Лапы не было совсем, он достал из-за пазухи «наган» и процедил угрожающе:
– Любезный, кажется, между нами возникло недопонимание.
Больше кучер не задавал вопросов. Развернул экипаж, хлестнул лошадь, и они покатили прочь от страшного места. Через три квартала Лапа попросил кучера свернуть в переулок, а там приказал снять одежду.
– Но как же так, товарищ чекист, – дрожащим голосом попробовал протестовать кучер.
– Дело государственной важности, – рявкнул Лапа, – отставить разговорчики! Если что-то не нравится, завтра придешь в управление и напишешь жалобу на имя начальника.
От этого совета извозчик совсем погрустнел. Понятно, что только кретин пошел бы в ОГПУ писать жалобу на одного из сотрудников за неправомерные действия.
– Ты бы мылся хоть иногда, подлец, – посоветовал ему на прощание Лапа, поморщившись от запаха, исходившего от его новых шмоток.
Оказавшись вновь на улице, он первым делом «позаимствовал» у незнакомого состоятельного господина в костюме бумажник. С деньгами стало гораздо веселее. Купил в магазине грим, зеркальце, пудру и затем в темной подворотне попытался замазать ссадины и кровоподтеки на лице. Вышло отвратительно, но издалека его теперь можно было принять за нормального человека. К тому же последствия избиения имели и свои положительные стороны. Лицо так перекосило, что узнать его можно было, лишь основательно приглядевшись.
Закончив с гримом, Лапа вышел к дороге и остановил проезжавший мимо автобус. Среди четырнадцати мест в салоне больше половины были свободными из-за цены проезда. В один конец до городского вокзала пришлось заплатить тридцать копеек, но Лапа не тужил, так как деньги ему доставались легко – не то что обычным советским гражданам.
12. Наши дни
На чердаке было жарко, как в духовом шкафу, пахло пылью и старым деревом. Разбирая различный хлам, Захар Петрович скоро весь взмок и перепачкался. Он и не знал, что бабушка устроила на чердаке склад старья. Перерыв один сундук, стоявший ближе к выходу, он почувствовал себя знатоком женской моды тридцатых годов: старинные платья, панталоны, корсеты, шляпки, старые чулки. Все это, верно, хранилось для музея. Еще лет через сто такая экспозиция, несомненно, пользовалась бы огромной популярностью.
В освещенный проем люка заглянула мать:
– Ну, что, нашел?
– Без бабули тут не разберешься, – процедил Антонов и отбросил в сторону кружевные подвязки, – ты лучше сюда не залазь, грязно очень.
Каждое его движение поднимало с поверхности вещей облачка пыли, а некоторые вещи и сами рассыпались от старости. Чихнув, следователь перешел к следующему сундуку. Сбросил с его крышки старый абажур, отставил в сторону перевязанные бечевкой книги, откинул крышку и тяжело вздохнул. Весь сундук был заполнен старыми детскими вещами и поломанными игрушками. Слои старья лежали строго в хронологическом порядке. В конце концов, он докопался до своих пеленок, которые бабушка отстирала, отбелила и аккуратно сложила в сундук. Затем пошли еще более ветхие вещи, вероятно, хранящиеся с дореволюционных времен. Сундук не раз посещали мыши, и все вещи на дне были погрызены и источали затхлый запах плесени. Подняв расползающееся детское платьице, принадлежавшее девочке лет семи- восьми, Антонов увидел под ним белое потрескавшееся лицо с распахнутыми стеклянными глазами.
– Нашел! – крикнул он матери и бережно достал куклу из сундука. Вся одежда на ней распадалась, но само тело игрушки было сделано из керамики, а глаза – из стекла. Волосы тоже сохранились. Следователь
