Кинзи. Проходившая до Равенсвуда со всеми остановками электричка произвела успешную ампутацию его правой ноги до колена.
Майкл Шурлс, именовавший себя Майком Серфером, поскольку исключительно, ловко маневрировал на своей коляске по улицам Саут-Лупа и Вест-Сайда, страдал параличом ног и какой-то разновидностью водянки. Типичное «дитя сифилиса», подобно тому, как теперь есть «дети крэка», он почти все сорок семь лет своей жизни носил на шее пластиковый шунт. Именно об этой штуке и говорил Гивенс. Шунт Серфера представлял собой круглое устройство, напоминавшее дешевый медальон, соединенное с коричневой трубкой, которая вставлялась в трахеотомическое отверстие, расположенное сразу под адамовым яблоком, и использовался для отсасывания излишков жидкости в теле несчастного.
Его слабые шейные мышцы вынуждали смотреть на собеседника исподлобья, что, как ему казалось, делало его похожим на Стива Карелле из романов о 87-м полицейском участке. Серфер, как и Гивенс, жил в Доме Рейни Марклинна, и Вильма Джерриксон, еще одна обитательница дома, часто давала ему читать полицейские романы Эда Макбейна и Элмора Леонарда.
Некоторое время оба пили свое пиво молча. Бар «Трудные времена» носил это название вполне оправданно, он давал приют нескольким психам с Хальстед-стрит; большая же часть клиентуры работала на Ривер-Плаза, где находились офисы учреждений помощи инвалидам и социально неблагополучным. Именно поэтому сюда и попадали люди в инвалидных колясках и на костылях. Бармен Чет обслуживал их, даже когда они не могли заплатить.
— Похоже, зима будет холодной, — произнес, наконец, Гивенс извиняющимся тоном. — Нога уже ноет, а ведь еще только ноябрь.
В полутьме кто-то подошел к музыкальному автомату и включил пластинку.
Двое мужчин расстались после того, как пересекли реку по мосту. Хотя Реджинальд и жаловался на холод, его энергичная натура требовала деятельности. Было только два часа пополудни. Значит, подумал Серфер, еще оставалась пара часов дневного света, которые его дружок намерен посвятить своему бизнесу — игре в монте. Уличные игры были хорошей добавкой к его пособию по инвалидности.
— Нужно иметь веру, дружище, — помахал ему Гивенс.
— Да, именно веру. Продолжай продолжать, — ответил Серфер, столь слабо веря в религиозность приятеля, что даже не пытался прикрыть свой шунт указательным пальцем. Он не сомневался, что Редж не обратил внимания на его слова, даже если и расслышал их.
Там, в «Трудных временах», он не был незнакомцем для большинства завсегдатаев. Никто не обращал внимания на то, как он притрагивается к пластиковому устройству, когда говорит. Как у большинства обитателей «Марклинна», почти все его движения совершались неосознанно.
В послеполуденной толпе его многие знали, и порой, когда боль становилась невыносимой, Серфер думал, что они улыбаются лишь из чувства облегчения, потому что он не просит у них милостыню. Теперь, когда он миновал наклонный участок Норт Уокер-драйв, Серфер залез в белую наплечную сумку — синим на ней было выведено «ДЕСЯТЫЕ ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ ДЛЯ ИНВАЛИДОВ», там же были написаны его имя и адрес — все это на фоне красного флажка, — и вытащил кассетный «Уокмен». Вставил кассету с пляжной музыкой шестидесятых.
«Качай, качай, качай меня, неистовый прибой…» — подпевал он, проезжая мимо здания Центра церебрального паралича, Вест, 318. Поприветствовал мисс Де Волт, которая торопилась на работу после ланча. Кварталом восточнее, перед зданием отеля «Рэндолф Тауэрс», старый Чабби Ловелл отлавливал туристов, которые шли в «Макдональдс», и предлагал им девочек. Серфер сказал Чабби, что не стоит выбирать такое примечательное место — ведь напротив располагалось прославленное самим Аль-Капоне здание «Бисмарк-отеля». На Стейт-стрит-мелл он набрал бы больше монет.
Миновав сотый номер дома, он, наконец, обрел свободу маневра — места на тротуаре стало достаточно. Серфер всегда мечтал, чтобы подземный переход в этом квартале был оборудован для инвалидов в колясках. Порой он не понимал, чем, собственно, занимается городская администрация. Более того, он был уверен: если в апреле изберут мэром Ричарда Дейли-младшего, дела ничуть не улучшатся.
Итак, он наслаждался свободным пространством, а песни «Яна и Дина», «Хонделс» и другие немного согревали. Он увидел Шефнера Блекстоуна, который собирал мелочь у платформы конечной станции «Грейхаунд». Парень потягивал вино из старого мерного стаканчика для стирального порошка. Серфер подумал, интересно, как идут дела у Гивенса. До трех стальных фигур над дверьми «Марклинна» оставалось меньше квартала. Ну что ж, там он, по крайней мере, сможет согреться.
Глава 2
Сегодня он должен спасти игрока в монте — «три листика», отправить его в рай. Тот, кого потом все газеты назовут «Болеутолителем», был уверен в правоте своего дела и испытывал приятные чувства.
В три двадцать пополудни в четверг Фрэнсис Мадсен Хейд прошел мимо маленького оранжевого «Фольксвагена», брошенного кем-то в проулке рядом с Тукер-стрит. Машина полностью закрывала вход в его квартиру на первом этаже, но теперь у него не было необходимости в свободном пространстве для того, чтобы вывозить инвалидную коляску своего возлюбленного отца: дядя Винс умер. Более того, древняя машина отгораживала его жилище от прохожих, которые могли бы почувствовать запах и задуматься о его источнике…
Он рассчитал, что в его распоряжении еще целый час светлого времени для того, чтобы разобраться со своим картежником. Из всех, кто ездит на колясках, он, по мнению Хейда, больше других нуждался в спасении. Похоже, что Отец был с ним согласен. После двух месяцев, проведенных в поисках, прогулках по городу, изучении различных мест и лиц, он уже знал, что игрок раскидывает картишки на Куч-стрит, знаменитой улице, расположенной позади здания Центра церебрального паралича. Именно там находилось его рабочее место.
Редкие светлые волосы Хейда разметал ноябрьский ветер с озера; пройдя несколько шагов по направлению к Дирборн-стрит, он остановился и повернул назад, чтобы проверить, надежно ли заперта входная дверь. Она была заперта вполне надежно, на два замка, но все-таки он испытал немалое облегчение, убедившись в этом, перевел дух; сердце в его среднего сложения теле билось учащенно.
Он стоял на улице, безмолвный, как фигура индейца у табачной лавки.
Хейд сжимал в руке золотое кольцо для ключей и внимательно его рассматривал. Он знал, что запер дверь на оба замка. Ключ от верхнего замка был выполнен в виде перевернутой рождественской елки (такой красивый, дядя Винс, тот, что ты сам выбрал) и все еще сжимался его толстыми пальцами. Кольцо для ключей было украшено шариком на цепи; его прислали на их адрес месяц назад из строительной компании, которая недавно начала работать в районе Ривер-Норт. Посылка была адресована Винсенту Дженсену, и Хейд еще подумал тогда, что это забавно: человек умер, а почта все еще продолжает приходить. Забавно. В самом деле.
Он еще несколько раз взглянул на замок. Психиатр, наблюдавший его в детском реабилитационном исследовательском центре, Эгон Брунидж долго пытался бороться с его навязчивыми действиями, в особенности связанными с запиранием дверей. Подойдя к окну, чтобы взглянуть на свое отражение, он увидел рано поседевшие волосы, похожие на новогодний снег на Банкер-Хилле в парке Гумбольдта, «вдовий мысик» и ледяные голубые глаза.
Блеск его прилизанных волос вызывался не лосьоном, хотя Винс Дженсен оставил бутылочку «Гловер-тоника» вместе с деодорантом и кремом после бритья «Аква-Вельва» — все это стояло на столике в их общей спальне. В данном случае волосы Хейда блестели от мази доктора Слоуна, которую он втирал в ладони. У него была привычка нервно приглаживать волосы в те моменты, когда он не обкусывал ногти. Мазь, пахнувшая смесью скипидара с керосином, была и на его зубах.
Карамельная жидкость, продававшаяся в аптеке клиники «Кук-Каунти» задолго до того, как в употребление вошел ментоловый бальзам, покрывала все участки тела Хейда, до которых он мог дотянуться.
