Тело его так и не излечилось от ожогового зуда, хотя доктор Брунидж считал пользование мазью одной из составляющих его комплекса навязчивых действий.
Шагая по улице, он продолжал бороться с непреодолимым желанием вернуться и еще раз проверить, хорошо ли заперта дверь. Но времени у него не было, потому что серая полоска на небе все расширялась. Сегодня Отец сможет, наконец, гордиться им.
Сегодня для калеки самый подходящий день, с уверенностью подумал он. Погода выкручивала ревматизмом его собственные конечности, и он мог себе представить, что того беднягу мучает боль во сто крат сильнее. Да к тому же несчастный чернокожий еще и привязан к своему хромированному креслу. Нет сомнения, что инвалид будет рад его появлению и поблагодарит за избавление от страданий.
Чтобы попасть на Куч-стрит оставалось только перебраться на другую сторону реки. Хейд на минутку задержался перед стриптизным заведением на Норт-Кларк. Это было одно из тех местечек, где ты за деньги мог всунуть свой прибор в дырку, чтобы сидящая в будке женщина его сосала.
Он остановился заинтригованный, потому что обшарпанная дверь отворилась и из нее выехал в инвалидной коляске белый мужчина с густой каштановой бородой — ветеран Вьетнама, решил про себя Хейд — и съехал со ступенек на мостовую. Черты лица его были залиты лиловым неоновым светом рекламы, окружавшей витрину. Реклама гласила: «Нагие тела» и «Сексуальные сцены». Вслед за первым из двери появился еще один мужчина, с длинными до плеч волосами и в замшевой куртке, и пошел за инвалидом, который опережал его, двигаясь в своей коляске.
Вскоре пути их разошлись. Хейду не приходилось встречать ни одного из них раньше, а появление в подобном месте инвалида в коляске вызвало у него настороженное любопытство. Он смотрел, как парень едет вперед, и задавался вопросом, насколько неразборчивой должна быть женщина, готовая взять в рот его дряблый отросток.
Все потенциальные игроки в монте уже разъехались в поездах метро, поскольку наступил «час счастья» — раньше в этом городе «час счастья» означал дешевую выпивку; теперь первоначальное определение стало неверным, и максимум, что могли предложить бары — это даровую пиццу или тому подобное дерьмо в часы перед тем, как жизнь Лупа замирала. Правда, это обычно предлагали уборщицам, чаще всего недавним польским эмигрантам, а их-то выпивка не интересовала.
Поэтому Реджинальд Гивенс не мог надеяться на хорошую поживу — в лучшем случае — на пустую бутылку или алюминиевую банку. Колода карт с изображением казино «Дворец Цезаря» на рубашках лежала у него на коленках, ожидая, когда он уберет ее в коробочку. Бубновая дама имела на рубашке едва заметную складочку, которая и давала шулеру преимущество в игре.
Фрэнсис Хейд, стоя на перекрестке улиц Уокер и Куч, наблюдал за тем, как инвалид в коляске, заехав во двор, роется в цинковом мусорном баке. Рука бедняги была опущена в мусорный бак и совершала там движения, подобные тем, которые проделывает рука слабовидящего человека, уронившего очки на ковер в гостиной и нащупывающего их на полу. По всей видимости он ничего не находил стоящего и взирал на бак с отвращением.
Ноябрьское небо уже два дня набухало дождем, и вот, наконец, первые капли упали на землю. Оба мужчины послали проклятья богам, каждый — своему. У Хейда при этом мелькнула мысль, что можно считать дождь вмешательством высшей силы.
Прохожие, которых дождь застиг на Уокер-стрит, раскрыли зонтики или превратили в зонтики свои «Трибюнс» и «Инкуайер» и ускорили шаги. Ну, им-то не на что жаловаться, подумал Хейд. Ублюдки не знают, что такое настоящая боль. Впрочем, пора приниматься за дело.
Хейд сделал глубокий вдох и полный выдох, потом еще раз и дождался, пока сердцебиение успокоилось. Ему пришло в голову, что аналогичные ощущения испытываешь перед потерей девственности. Затем он направился к бродяге.
Стало темнеть. Но он мог найти чикагского нищего и по характерным звукам: приглушенному шуршанию газет и звяканию бутылок. Еще до него доносился скрежет инвалидной коляски о металлический борт мусорного бака.
Гивенс посмотрел на подошедшего, когда услышал что кто-то рядом расстегивает молнию на куртке. В руке чернокожий калека сжимал свою добычу: бутылку, на дне которой оставалось еще несколько глотков вина. Бродяга широко улыбнулся Хейду своим щербатым ртом.
— Хэлло!
Хейд стоял, засунув руки в карманы; его тень вытянулась за ним по кирпичной стене, испещренной трещинами. Первое произнесенное им слово было приглашением. Он испытывал искреннее сочувствие к этому несчастному, рывшемуся в куче мусора ради нескольких капель спиртного. Да, Отец был прав, доверив ему такую миссию.
— Сегодня у меня неважный день, — сказал Гивенс, как бы оправдываясь, — Но я не буду сорить здесь, как некоторые другие.
Он думает, что я сейчас накричу на него, решил Хейд и улыбнулся. Гивенс счел его улыбку добрым знаком.
— Может быть, желаете сыграть в монте? Следите за бубновой дамой и…
— Нет, — мягко перебил его Хейд, — Давайте лучше… немного потолкуем. Идет?
— Может у вас есть предложение поинтересней? Тогда я готов буду вас выслушать! — Гивенс внимательно осмотрел бутылку, на дне которой оставалось еще на два пальца выпивки, и обратился к ней: — Ну что ж, здравствуй, подруга!
Хейд залез во внутренний карман и вытащил маленькую черную книжечку, просто по привычке. Псалмы Давида.
Гивенс облизал горлышко бутылки, предварительно обтерев его рукавом, и улыбнулся, глядя на Хейда, как малыш, который наделал в штанишки и думает, что произошло нечто очень забавное, над чем его родители весело посмеются.
Хейд сделал шаг вперед, повторяя про себя пятидесятый псалом.
Бродяга потрогал языком внутреннюю часть бутылки, затем причмокнул губами. Его нижняя губа криво прикрыла верхнюю, как у маленького мальчика, пытающегося припомнить ответ на трудный вопрос контрольной работы.
— Меня зовут Редж, — сказал он, обращаясь к Хейду.
— Дай мне услышать радость и веселие, — ответил тот. Вытянув вперед обе руки, отчего его черная водолазка вылезла из-под пояса брюк, Хейд начал обнимать чернокожего.
— Эй, ты чего? — Гивенс от неожиданности выронил бутылку. Бутылка ударила Хейда по ноге. Хейд схватил инвалида, показавшегося вдруг совсем маленьким и жалким, за плечи. Тот задрожал и Хейда охватило желание закричать от подступившего чувства восторга.
— Эй, учти, я знаю здешних полисменов…
— А я знаю Отца, — Хейд притянул шулера еще ближе к себе, ощутив у живота его дыхание. Он продолжил начатую цитату.
— … и возрадуются кости, сокрушенные Тобою… Возврати мне радость спасения Твоего…
Хейд подтянул туловище калеки, но лишь вперед, а не вверх. Он крякнул от того, что явно недооценил вес тела. Но ничего, это ведь первый раз. Дальше будет легче, он привыкнет.
Обрывки звуков, которые издавал Гивенс, были теперь почти неслышными. Хейд не собирался ломать кости несчастного. Отец хотел, чтобы тот предстал перед ним целым и невредимым. Между грудной клеткой Хейда и лицом Гивенса разливалось сияние.
Когда плоть — его плоть — наконец, поддалась, человек в инвалидной коляске попытался кричать и, в тот краткий миг, после которого он стал проникать внутрь его тела, Хейд почувствовал зубы на своей фуфайке.
После этого голова калеки ушла внутрь Хейда; Отец велел продолжать начатое, и Хейд еще крепче сжал Гивенса в своих священных объятиях, еще сильнее притягивая к себе его плечи. Его собственные плечи сильно ссутулились от напряжения, и сторонний наблюдатель мог подумать, что Хейд — это Доктор
