— А что думать? Мы кто есть, молодые? Давайте так и зваться и писаться «молодые».
Новый лозунг. Впрочем в то время не только Колыма, омолодилась огромная Россия, и в разных концах независимо смыкались союзы молодых.
— Ура, молодые! — кричат недопески кругом.
Как свадьбу празднуют.
Революция действительно похожа на огромную свадьбу, только венчаются такие молодые все больше со смертью.
— Выпьем за здоровье молодых! — кричат, шебаршат недопески.
Все потянулись опять к винному источнику, к Паке. Но Пака пришел им навстречу.
От бочки до бочки.
— Меня пиши в партию! — кричит в азарте Пака. — Мы тоже молодые.
Недопески смеются.
— Ты старая гагара, у нас молодой гагарленок.
Гагара хмурится на сына и грозит ему пальцем:
— Старая гагара… Ах, ты, сопляк! Старая, да чище молодого.
— Троих пишите, — молодые… Луковцев, иди!
Сзади надвигается фигура примечательная, Луковцев, сторож магазина, бессменный и летом и зимой. Уже лет тридцать Луковцев стоит на посту. Исправники приходят и уходят, а Луковцев все тот же. Это настоящая опора колымского казенного хозяйства. Он тоже небольшой, однако не Паке чета. А главное, расплывчатый, вязкий, тугой, как сырая смола. Смола сырая — рыжая, и Луковцев рыжий. А лицо у него бабье, в морщинах и без всякой бороды и даже голова по-бабьи повязана платком.
Луковцев не курит, а нюхает. Он только что смолол немного свежей «прошки» из праздничного дара и запустил себе в нос первую огромную понюшку. Он отвечает на приглашение Паки оглушительным чохом — апчхи!
— Тьфу, будь здоров! — смеются молодые недопески.
— Нет, ты пиши, — настаивает Пака. — Ее пиши, она тоже молодая.
«Она» — это Луковцева баба, казачка, в отличие от мужа, сухая и плоская, как жердь. По росту она гренадерша, самая высокая баба по всей Колыме. Странная троица. Луковцев старый старик, Пака помоложе, а баба гренадерша без возраста. Пака давно овдовел. Детей у него пятеро. А у Луковцева детей не бывало. Баба гренадерша обшивает и моет суматошных Гагарленков.
И так они трое живут. Про них говорят, что живут они в чукотском браке — два мужа, одна баба. И еще говорят — гренадерша таскает своего Паку в кармане.
— Я знаю, она молодая! — настаивает Пака.
Недопески смеются, галдят.
— Пиши, все одно. Старый, молодой… один умрет, другой родится, все в дело годится.
Так основался в Колымске «союз молодых», который потом, разумеется, стал комсомолом. Впрочем, и здесь Колыма переделала по-своему южное имя и стала говорить: максолы, максуны. Максолы (и максолки) сближались с налимьей печенью — максой. Максуны — это рыбья порода, обильная на Колыме.
XIII
Пака в сущности не пьет, он подбирает из каждого ковшика последнюю капельку. Ковшиков много, и Пака навеселе. Он неожиданно становится в позицию, топает ножкой.
— Делай, — кричит он ухарским тоном, — шевелись, мертвые!
Опять составляется круг. Паке надо даму. Взрослую нельзя. Он слишком малорослый. Ему вталкивают в круг тоненькую девочку, Феньку Готовую. У ней белые волосы, как чистая кудель. Средь мешанной колымской русско-якутско-юкагирской крови все же попадается порой такая славянская отрыжка. На расстоянии Фенька кажется тоже седая, как Пака.
Пака поет и пронзительно свищет. Никто не ожидал, что у такого маленького человека такой большой свист. Мало того, Пака пускается в присядку. Сначала идет хорошо, но потом, не рассчитав фигуры, он осуществляет слова своей собственной песни и садится не на лед, а на довольно влажный мох.
К ковшику прикладываются новые и новые люди.
— Вы тоже тут! — говорит с удивлением Макарьев. Тут вся Колыма. Купцы и дьячки и чиновники. Рыжий Ковынин, Олесов, в черной рубахе, но все-таки с крестиком. Оба попа, Краснов, протоиерей к священник Кунавин, молодой с пышной бородкой и лукавыми глазами.
Выпивка — дело святое. Она на минуту свела чиновников, торговцев и бунтующую челядь. Впрочем, поречане еще не научились драться, они выпили вина революции, но крови пока не лизнули.
Макарьев глядит на Реброва с привычным дружелюбием. Тридцать лет он привык видеть вблизи себя эту кряжистую ладную фигуру. Зато он глядит с неприязнью на двух своих товарищей купцов — Ковынина и Кешку Явловского.
— Лакаете мое! — кричит он с досадой. — Собаки! Свое, небось, спрятали.
Митька смеется и машет рукой:
— Дай срок, все будет. Все ваше будет наше! — кричит он и скалит свои крепкие белые зубы.
Подходит Викеша и докладывает деловито:
— Чай цел, табаку полсумы… Прикажешь стащить в магазин?
Что можно, он сохранил для общества. Митька во второй раз махнул рукой.
— Еще найдем, — сказал он беспечно.
А Пака опять пляшет. С мокрым задом и мокрыми обутками он топчется на месте и громко припевает:
Отчаянный Пака!..
Свист, пляска, еще свист.
