собственные сыновья, которым не терпелось поближе познакомиться с новым неведомым удальцом. Молодые пастухи раскусили, что в этом речном молодце есть что-то новое. Но теперь приходилось подождать.
Митька и Тнеськан, оба думали о деле, не о детских пустяках.
— Зачем приехали? — спросил Тнеськан снова, более смягченным тоном, чем раньше на дворе.
— Олени, — сказал Митька, — голод на реке.
— Русская чайка сыта не бывает, — проворчал Тнеськан.
— А с чем приехали?
Митька молча полез за пазуху, вытащил мохнатую папушу листового табаку и положил у корыта.
— О! — пронеслось в толпе, как вздох. Табак расхватали по рукам. Десять трубок сразу задымили пахуче.
— Десять! — сказал Тнеськан, протягивая руки вперед. Это были самородные счеты, дарованные людям природой. На митинге в городе «десять» без дальнейшего определения указывало число кирпичей чаю или папуш табаку. Здесь на тундре «десять» означало прежде всего оленей. Обе валюты, речная и оленяя, встретились и должны были выдержать спор.
Митька подождал пока чукчи накурились, потом достал из своей неистощимой пазухи твердую доску — кирпич прессованного чаю, и положил у корыта, как прежде табак.
— Десять! — сказал Тнеськан с тем же движением рук. — Рука и рука!..
По-чукотски «рука» так и означает «пять», а «две руки» — десять. А слово «считать» обозначает, собственно, «пальчить».
— Чакыыт, чаюем, — усмехнулся хозяин, обращаясь к жене своей Чакыыт, сидевшей слева на женском главном месте.
Тогда Митька полез в третий раз за пазуху и с торжественным лицом вытащил черную бутылку. Поставить такую драгоценность на неохраняемый стол было бы неблагоразумно. Вместо того он налил два стаканчика, неизвестно откуда подсунутые в нужную минуту, потом собственноручно поднес их Тнеськану и жене его Чакыыт.
— Сам, — мотнул головой хозяин, предлагая по обычаю гостю выпить первому.
— Не стану, — мужественно ответил Митька, преодолевая соблазн. — Дорогая вода, пусть только для вас.
Тнеськан опрокинул стакан в свой огромный рот и крякнул с наслаждением. Спирт был честный, ничем не разбавленный.
— Человек, — сказал он опять и встал с места, как новая единица счета «Человек» по-чукотски обозначало также и «двадцать». И высшая счетная цифра была «человечина людей» — «четыреста».
— Всего два человека, — сказал в объяснение Тнеськан и ткнул пальцем налево, в новую двадцатку, жену.
Митька протянул свои длинные руки налево и направо, схватил без церемонии за волосы ближайших соседей и протолкнул их вперед. Это означало наглядно: три человека — шестьдесят.
Начался торг. Хозяева спорить особенно не стали. Они выпили в мгновение ока русскую бутылку, не дали ни гостям, ни молодежи. Выпили и захмелели и запели, о чем кто думал. Впрочем, все они воспевали оленей, оленьи стада.
— Наша еда кругом нас на ногах ходит, — пел Тнеськан.
— Наша еда растет, пока мы спим, — вторила Чакыыт.
Рультына, младшая жена Тнеськана, пропела об оленьей красоте.
— Сучья костяные, безлиственный лес, проросший на тундре.
Она воспевала рога оленьего стада, которые, действительно, очень оживляют печальную плоскую тундру.
XV
Чем свет пастухи пригнали стадо и начался убой. Здесь надо было убить 30, а верст за десять подальше у хозяйского двоюродного брата Вельванто другие три десятка.
Пастухи, щеголяя удальством пред чужими гостями, не стали загонять убойных оленей в ограду из саней, все-таки поставленную по обычаю, и хватали оленей на ходу арканами. Все происходило с молниеносной быстротой. Раз! — и пастух остановил оленя на бегу арканом, потянул, захлестнул и быстро перебирает руками по ремню. И вот он схватился руками за рога и уверенно вонзает нож под левую лопатку. — Бабы, опростайте! — Женщины вспарывают брюхо и вываливают наружу требуху.
Максолы разобрали у чукоч запасные арканы и стали тоже хватать пробегающих оленей.
Андрейка бросил аркан первым и сразу промахнулся. Чукчи засмеялись.
Викеша молча достал из своей нарты собственный аркан, сплетенный еще матерью из тоненьких полосок кожи дикого оленя, и вышел на дорогу.
— Зачем аркан у тебя? — спрашивали с удивлением чукчи. — Ты разве оленный?
Викеша кивнул головой:
— Мои олени дикие!
Он стал на дорогу и бросил аркан в пробегавшего мимо оленя поймал его на огромном расстоянии, затянул, но не стал подбегать, а, напротив, потянул оленя к себе, стоя на месте. Ветвисторогий бык мотал головой и брыкался, но все же приближался к ловцу.
— Так и диких ловишь? — недоверчиво спрашивали чукчи. Об этом приеме ловли говорилось лишь в старых сказках.
— Кабы были, ловил бы, — ответил Викеша. — Ваши чукотские быки потоптали все мхи.
Это была старинная вековая распря между охотником на диких и пастухом домашних оленей. В прадедах у Викеши числился Пимка Чуванец, и костяное кольцо на аркане по преданию было от него.
Ружья максолы поставили в козлы и к ним определили часового. Теперь ружей было восемь. Чукчи подошли с любопытством.
— Чьи ружья, казачьи, якутские, «дальние»?
— Были казачьи, — сказал часовой, — а теперь стали наши.
— Все ваше будет наше! — прибавил он по-русски. Эта старинная формула получила на севере толкование революционное.
— А это что? — спросил с любопытством Рукват.
На нарте у Викеши было увязано прекрасное ружье с тонким граненым стволом в серебряных насечках. Кедровое ложе было с глубоким червленым узором.
— А это моя серебрянка, — отозвался Викеша, почти с нежностью. — Серебрянка — сестрица моя… Смотря клеймо.
На вороненой стали стояло английское клеймо: John Bickering 1820. То был английский штуцер, попавший на Колыму столетие назад, с одною из ученых экспедиций.
Из этого самого ружья когда-то стреляла Ружейная Дука. И в нем для Викеши было от матери лучшее наследство и лучшее благословение.
Максолы оживились. И часовой замурлыкал негромко известную на Колыме песню ружья- серебрянки.
— Ну, давайте в цель стрелять! — приставали чукчи. — Кто лучше.
