Чукотские воины ждали.
— Там русские одни, — сказал Тнеськан, показывая на запад. — Тут русские другие… Какое нам дело мешаться? Собака с собакой грызутся, олень пусть не лезет.
На следующее утро русские и чукчи поехали дальше на запад. Русские ехали впереди на собаках, а чукчи на оленях хлынили сзади на версту. Их олени панически боялись собак. Но русские погонщики собак были арестанты, а чукчи на оленях сторожа.
Вторые каратели были близко. Деревянов из Алаихи приехал разговаривать с чукчами. Он привез, как некогда Митька Ребров, чай и табак, и сахар и водку, а главное он покупал не мясо, не оленей, а пушнину. Пушнина оставалась давно в чукотских мешках, как ненужная, мертвая ценность, и вот она ожила, как прежде, и стала покупать чудесную огненную водку. Чукотские сердца отвратились совсем от постылых соседей поречан и обратились к ласковым пришельцам, несущим возрождение торговли.
Деревянова нашли верст за пятнадцать к западу на стойбище Вутеля. Он приехал на якутских оленях, с военной охраной и собственной белой палаткой. Он был пьян, всю ночь он пил с чукчами, обмывал лисиц и песцов, попавших к нему в руки из чукотских мешков.
Он встретил пленных на дворе, у входа в палатку.
— Позвольте представиться, — сказал он с отрывистой икотой. — Капитан Деревянов… полковник — он же Матюшка Деревяный, как хрюшка пьяный.
Наступило короткое молчание.
— А вы кто такие? — спросил Деревянов как-то неожиданно и резко.
— Я священник с Колымы, — объяснил ему Кунавин, — а это учитель из школы.
Он побоялся пред русским выдать за псаломщика какого-то чужого писца и назвал его учителем.
— Учителя к чорту, — рявкнул Деревянов, — только народ портят. А сюда вы попали зачем?
— От красных убежали, — с готовностью ответил Кунавин. — Не стерпели, убежали, мученье от них.
Он говорил правду. От красных приходило для него постоянное мученье. Деревянов засмеялся.
— Были красные, — сказал он, грозя ему пальцем, — да ныне все вышли. Авилова видел?
— Не видел, — ответил с тоскою Кунавин. Он мысленно молился, неизвестно кому, удаче, судьбе или богу: «Пронеси, господи».
Но в бога он не верил, удачи знал немного, судьбы до сих пор не восчувствовал. И теперь она простерла над ним свою устрашающую руку.
— Авилова не видел! — сказал Деревянов с упреком. — Авилов орел, а я только ворон. Сам видно красный! — рявкнул он. — Ты… вы… И он протянул в его сторону обличающий палец. — Оба вы!
— Господи, помилуй, не мы!
— Священник, так где твоя ряса, облачение, книги?
И в ту же минуту Тнеськан и его чукчи поднесли и развернули мешки беглецов. Теперь Тнеськану было страшно и жаль арестованных. И он был бесконечно далек, чтоб присвоить из их багажа хоть единую нитку.
— Облачайся! — икнул Деревянов.
И несчастные священник накинул поверх обычной дорожной одежды широкую расцвеченную ризу.
— Молебен служи! — приказал Деревянов. — Нашему приходу и нашему воинству!
И синими устами несчастный арестант стал возглашать установленные формулы.
— Православному, христолюбивому воинству многая лета!..
— Многая лета! — тянул Деревянов хриплым баском. — Капитану-полковнику, Матвею Деревяному, зело пьяному, многая лета!..
— Ловко возгласил, спасибо!
Деревянов хлопнул в ладоши.
Тотчас же из палатки вышел денщик с подносом. На подносе стояли бутылка и чайные стаканы и горкой лежали галеты.
Деревянов собственной рукою налил в стаканы неразведенный спирт.
— Пейте, — пригласил он гостей.
Кунавин замялся пред спиртом. Он был питух не из важных.
— Пей, жеребячья порода! — ревнул Деревянов неистово. — Пейте, когда угощаю!
Особенно ужасен был этот внезапный переход от ласкового тона к неистовым крикам. Крики вылетали из его горла так же свободно, как шопот или смех.
Он выпил свой стакан непринужденно, как воду, задумался и ждал. Лицо его чернело. Глаза загорались шальною и дикой угрозой.
— Молебен отслужили, — сказал он негромко, нагибаясь к священнику. — Теперь служи панихиду.
— Панихиду, кому? — чуть пролепетал несчастный Кунавин. Он чувствовал себя, как крыса в западне. Даже выпитая водка нисколько не смягчила остроты его ужаса.
— Себе, ему, — шипел Деревянов, указывая пальцем. — Красные, переоделись попами, — ты думаешь я не понимаю? Да ведь вы не попы, а жиды!..
— Служи панихиду, зарежу! — рявкнул он неистовее прежнего, вынул из-за пояса кинжал и приставил его к горлу священника.
Кунавин хотел говорить. Но из его раскрытого рта не вышло ни звука.
— Читай, — приказывал Деревянов: — новопреставленному рабу божию, красному прохвосту, мятежнику, — как тебя звать? — вечная память!.. Другому рабу божию, мятежнику, бунтовщику, — скотина, как его звать? — вечная память!..
Несчастный Костюков неожиданно свалился на землю, как будто его подкосили, лицом в снег, руками врозь.
— А, сволочь! — рассвирепел Деревянов.
Он дернул за шиворот помертвевшего попа и сразу разорвал застегнутую куртку и жилет и рубаху, В его маленькой руке была исполинская сила. Риза упала на землю и покрыла с головой Костюкова.
Обнаженная грудь трепещущей жертвы окончательно свела с ума упившегося палача.
— Смирно, молчать! — крикнул он, хотя Кунавин не издавал ни звука, и тотчас же изо всей силы воткнул ому острый кинжал под ложечку, повыше живота, потом с привычным искусствам продернул вниз и распорол весь живот.
Кунавин захрипел и повалился наземь. Из распоротого живота хлынула кровь и поползли синие тугие кишки.
Деревянов нагнулся к Костюкову, быстро выпутал его из-под ризы и повернул вверх лицом. Он был в глубоком обмороке, и Деревянов и ему распорол брюхо таким же привычным и ловким движением.
Пораженные чукчи отскочили, как от чудовища.
— Грех, — говорили они.
Это одно слово по-чукотски совмещает и грех, и преступление, и возмездие, и неудачу в жизни.
В их представлении грех и возмездие естественно связаны вместе, и преступное убийство вызывает неудачу, недобычу и голод и собственную смерть преступника.
Чукчи побежали к шатрам. Через десять минут женщины деловито и спешно снимали шатры, развязывали жерди и столбы и связывали рухлядь, укладывая все это в сани. Они торопились уйти от этого страшного места, от трупов, от убийц, от русского злого начальника, затем, чтоб не разделить его дальнейшей гибели. Ибо в гибели его они были уверены твердо. Они знали из непосредственного опыта, что реки пролитой крови постоянно возвращаются назад и прибывают в верховьях и топят зачинщиков.
Деревянов не обратил на чукоч особого внимания. Он стоял и смотрел на трупы. Лицо его трезвело и в глазах пробудилось осмысленное выражение.
— Падаль ты, падаль, — промолвил он в раздумьи, — Матюшка Деревяный, разбойник. Контра разнесчастная!..
Это но было напутственное слово над убитыми жертвами. Это была его самооценка, излившаяся из глубин его безобразного сердца, полного пьяной жестокостью.
