ее понемножку рыбьим жиром самотеком и терла снеговою водицей, наговоренной на полночную зарою, и вышептывала сама мудреный и тайный наговор.
И читала сперва наговор белый, святой, огневой: «Батюшка царь огонь, всем ты царям царь! Всем ты огням огонь. Как та жжешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы, у широкого дуба подземельные коренья. Сожги и опали со младые Алены скорби и болезни, уроки и призоры, страхи и переполохи, семьдесят семь бед и семьдесят семь отраслей!»
И потом, снявши с себя крест и трижды отплюнувшись влево, шептала наговор черный: «Встану, я раба дьявольская, не помолясь, выйду, не перекрестясь, в чистое поле, во дьявольско болото. На дьявольском болоте лежит Алатырь бел-горюч камень. На камне Алатыре сидит сам сатана. Ой же ты, могуч сатана, сгони и сними с молодые Алены скорбя и болезни, уроки и призоры, страхи и переполохи, семьдесят семь бед, семьдесят семь отраслей!»
А Аленка отбивалась и отпихивалась и от бога, и от чорта, и от яркого огня, визжала «боюсь!» и кричала «уйди!»
— Уйду, уйду! — соглашалась Дарья. И опять уговаривала ее и гладила ей сердце и голову вправляла, свихнутую страшным Викентием.
Колымские знахарки особым хирургическим приемом вправляют у безумных как будто физический вывих и раскручивают его вместе с головою как пружину. Если вязов не свернут, то, бывает, что от этой жестокости больной приходит в себя.
Но Аленка отбивалась отчаянно и царапала и пыталась укусить суровую Дарью гренадершу за руки и за плоскую грудь и кричала: «уйди!», а потом приходила немного в себя и просила:
— Прогони его!
— Кого? — спрашивала Дарья.
— Волосатого, большого. Вот тянет руки ко мне, задушит, сожжет!
И Дарья шептала с невольною дрожью:
— Да воскреснет бог и расточатся врази его! — И опять зачинала наговор, по-старинке, не с бесом, а против беса:
— Бесе смрадный, бесе огненный, бесе иглистый, уйди!
Один раз Аленка слушала молча и сказала неожиданно:
— Бес, да не тот.
Дарья ждала с стесненным дыханием.
— Дьявол, — сказала Аленка. — Худоубивающий с винтовками своими.
Намучившись с Аленкой, Дарья попросту взяла ее на колени и стала баюкать ее обычной весеннею песенкой:
И Аленка затихла под эту немудрую песенку:
Она произносила: «дремайа», с северным сладко-язычным говорком.
И Аленка задремала в поварне на жестком оруне, повинуясь призыву евражки, уснувшей до зимы.
На утро старая Дарья максолка пришла к Викеше в комсомольскую поварню.
— Сказывай, чего с ней? — спросил напряженно максол.
— Боится она.
— Знаю кого, — промолвил Викеша сурово.
Дарья нахмурилась:
— Ты, может, знаешь, а она вон не знает сама. Двое вас, Викентий, да Викентий, начальник, да начальник. Хорошие люди по-двое не бывают, — прибавила Дарья. — Два волка в одной берлоге не живут.
— Чего стану делать? — спросил тихо Викеша.
— Что надо, то и делай, — рассудительно сказала старуха. — Нашу беду прогони, прогонишь и свою.
Через три дня Викешу пустили к Аленке.
Она немного успокоилась, но держали ее особо в маленькой темной поварне. Солнце жгло ей глаза, нагоняя весеннюю слепоту. Да и вообще на Колыме безумие лечат уединением и мраком.
Викеша вошел в поварню после яркого света, словно окунулся в чернила.
— Аленка! — позвал он тихонько.
— Кто ты? — спросила Аленка. — И тотчас же ответила громко сама: — Викеши, сынка твоего, родная очелинка.
Это была все та же неизбывная память, роковой разговор.
Викеша привык к темноте и увидел Аленку. Она сидела у стены на грубом оруне, съежившись, волосы ее распустились на плечи, и грудь выступала наружу из разорванной рубахи. Старухи ее не переодели. В то время в городе Середнем у молодших людей не было сменной рубахи. На каждую спину рубаха — и все тут.
Сердце Викеши сжалось безмерною жалостью.
— Аленка! — позвал он погромче и сделал шаг вперед.
И Аленка забилась на оруне и крикнула «уйди!» и протянула вперед отстраняющие руки.
— Уходи-ка ты! — сказала Дарья, стоявшая у изголовья в виде безмолвного свидетеля. Но Викеша упал на колени и протянул руки к своей очелинке и крикнул львиным голосом:
— Аленка моя!
Это был громовый, львиный голос Викентия Авилова старшего. Но в этом отчаянном крике Аленка признала Викешу.
— Чего, Викеша? — отозвалась она и тотчас же шепнула: — Не плачь! — Ибо она видела, как у него по щекам катятся крупные слезы и стекают на грудь.
Это была волосатая грудь полковника Авилова, но омытая слезами, — и она превратила полковника Авилова в молодчика Викешу. И Аленка протянула Викеше руки и сказала, как ребенок:
— Возьми меня!
Викеша подхватил ее с оруна. Она была легкая, как перышко.
Аленка положила ему голову на плечо и шепнула на ухо:
— Прогони его! — Она раздвоила, наконец, этот пугающий образ. Викеша был с ней, а полковник Авилов прятался молча в углу и ждал, притаившись.
— Я прогоню его! — пообещал Викеша.
— Совсем прогони, — сказала Аленка просительно. — Пусть уходит, отколь пришел.
Безумие ее миновало, и она думала теперь о реальной опасности от начальника белых карателей.
