светящийся от худобы тридцатилетний прапорщик. Верным признаком его умственных способностей и соответствия высокой должности было раннее облысение и вечно-задумчивое состояние. Все звали Пегого Гаврилой, но тот панибратства в вопросах имянаречения не терпел (с простым народом, естественно) и «Гаврилу» всегда с достоинством поправлял на «Гавриила».
Слыл Гаврила-Гавриил редким скрягой, и слыл вполне заслуженно, даже законные, полагающиеся деньги, он выдавал через великое собственное пересиливание, почти что через ломку, словно расставался с собственными, тяжко нажитыми купюрами. Явные всем печаль и страдание, посещавшие кассира в дни зарплаты, породили злые слухи, будто, когда полковой ящик пустел, Гаврила от тоски поправлялся валерьянкой и валидолом.
Денег взаймы у него всерьёз никто не просил, ввиду полной бесполезности, но ради шутки этим забавлялись. От просьбы занять тонкое лицо Пегого сразу делалось каменным.
— Мне по статусу одалживать не положено, — с торжественной строгостью просвещал он охотников до чужих финансов.
— Это почему? — косил под простачка шутник и заодно осведомлялся об особом статусе доходяги Пегого.
— Потому как кассир и по доброте душевной всю кассу в распыл пустить могу. За вас потом в тюрьме сидеть?
— То ж за казённые сидеть, а ты свои займи!
— Свои! — хмыкал Гаврила, пугливо сводя к носу маленькие блёклые глаза. — Начнёшь своими, кончишь-то казёнными!
Фалолеев, поднаторевший при музыканте Гоше в остроумии и ироничности, неусыпное бдение Пегого «над златом» в первый же год своей службы превратил в мишень для насмешек. Он подзуживал тщедушного кассира по любому поводу, и именно он, вдобавок к расхожему имени «Гаврила», запустил в употребление ещё и умилённо-унизительное «Гаврюша».
Свои остроты молодой лейтенант выкладывал на публике, толпившейся перед кассой, а в день зарплаты вообще считал долгом подойти поближе к окошку и с наигранным сочувствием осведомиться: «Что, траур сегодня у Гаврюши?»
Если кто-нибудь для простоты прилюдно прапорщика называл Гаврилой, а тот имел неосторожность указать, что он всё-таки Гавриил, то Фалолеев отзывался откуда-нибудь из-за спин наигранным басовитым голосом: «Я вам га-авари-ил — я Га-аври-ил!» Из толпы для полного счастья вкручивали «архангела», и прапорщика от негодования начинало мелко трясти.
А бывало, Фалолеев поступал совсем напротив — демонстративно, при всех, заявлял, что закадычнее друга, чем Гавриил Пегий, у него в полку нет. Вся соль поддёвки заключалась, конечно же, в понятливых зрителях и в толковом подручном, что должен был искусно подыграть по теме. Чаще всего спектакль «о дружбе» затевался, опять-таки, при выдаче денег и приличном скоплении народа. Толкаясь у заветного окошка, Фалолеев громко, но серьёзно и проникновенно произносил: Как хотите, товарищи, а в полку у меня только один настоящий друг — Гавриил!
Поскольку быть кому-либо в полку другом, а тем более другом какому-то зелёному лейтенанту, Пегий не мог по определению, то очередь неизменно взрывалась от хохота. Всегда находился ещё шутник, который удивлённо и якобы даже с обидой и возмущением спрашивал: — Гена, а я тебе разве не друг?
— Ты? — входил в роль Фалолеев и изъяснялся специально внятно, чтобы всё расслышал в своём окошке кассир. — Какой ты друг? У тебя рубль спроси — не дашь. Если дашь, потребуешь вернуть. А Гаврюша сейчас две сотни насовсем отвалит! Кто в полку ещё так может?
Все, кроме Пегого, смеялись, а насупленный вид кассира, который не мог с юмором воспринимать шутки, лишь сильнее забавлял очередь.
Эти, казалось бы, привычные поддёвки Фалолеева, должны были всем надоесть, но тот каждый раз подслащивал их какой-нибудь новой изюминкой (типа «Гаврила был кассир примерный! Гаврила деньги выдавал!»), оригинальной интонацией, и зрители немало веселились, коротая время в длинной очереди. Однако сам Фалолеев за свои неистощимые колкости и розыгрыши очень быстро стал кассиру первейшим врагом.
Пока советские дензнаки в стране развитого социализма пребывали в полном достатке, Фалолеев с пустыми руками от кассы не отходил. Пегий хоть и скрипел зубами, но дело исполнял, к тому же худо-бедно действовало старое требование — финансовую ведомость сдавать полностью закрытой, без переносов.
Однако с тех пор как страна уменьшилась в размерах, поменяла название и перешла на твёрдый российский рубль, которому для веса почему-то катастрофически не хватало нолей, деньги стали сродни Жар-птице: издалека увидеть-полюбоваться — одно, а поймать, запереть на ключ — совсем другое. И чем смелее наступала демократия, тем тяжелее становилось бюджетнику добраться до собственных денег: в зарплатных ведомостях цифры заманчиво накапливались, по карманам же болтался один шиш.
В армии получение денежного довольствия тоже превратилось в редкое и сакральное таинство для избранных, а маленькое полукруглое окошечко в иерархии военных святынь безоговорочно вознеслось на самое почётное место. Доступ к финансовым закромам отныне был организован исключительно по законам конспирации, и приход желающего «озарплатиться» теперь больше напоминал приход резидента на явочную квартиру: по голубой железной ставенке барабанили условным стуком, в ответ на который, с оговоренной задержкой, раздавался негромкий вопрос — «Кто?» — «Гавриил, это Лиханов! Ты обещал!»
Пегий приоткрывал ставенку и, высунувшись из окошка, как сова из дупла, с показной тревогой и озабоченностью осматривал коридор — не пристроился ли кто за избранным счастливчиком в хвост? Сам счастливчик, конечно же, должен был понимать атмосферу высокого доверия, ценить её всеми фибрами души и держаться строжайшей конспирации.
В пошлом театре одного плохого актёра — кассира Пегого — и одного трепетного зрителя — получателя денег — устоялись определённые условности: мелочёвку прапорщик предпочитал недодавать — обряжал себя в примитивную маску досады, вроде как с сожалением чмокал лягушачьими губами, пояснял: «Мелочи опять в управлении не дали!»
— «Да чёрт с ними!» — счастливый обладатель собственной зарплаты махал рукой на подобные пустяки. Главное — пачка крупных купюр в кармане!
Кто, когда и как обогатился «милосердием» Пегого, узнать было невозможно даже у близкого товарища, потому как шепнул единожды по секрету, что Гаврюша денежку дал, — всё, пропал секрет! Всколыхнутся справедливые обиды, громогласные претензии к держателю полковой кассы, и болтуну в следующий раз выйдет от Гаврюши отлуп…
При диком безденежье, тем не менее, бывали редкие исключения, когда полк рассчитывали полностью. Тогда возле кассы можно было смело писать исторические картины, наподобие «Штурма Зимнего» или «Взятия Измаила».
В такие дни народ только и делал, что с самого утра гонял во все концы тревожный шепоток: «Деньги будут?» — «Вроде обещали!» К обеду окошечко уже осаждала длинная очередь
— нервная, крикливая и до зарплаты очень голодная. На шум и гам всегда находился какой-нибудь «указатель» из полковых верхов, что спускался на первый этаж, недовольно осматривал толпу и рявкал во всё горло: «У кассы пять человек! Остальные — по рабочим местам!»
И получение законного денежного довольствия превращалось в комитрагическую партизанщину — кто же не знает, если не держать очередь вживую, плечо к плечу, то вовек справедливости не добьешься! При такой-то народной изобретательности и изворотливости! То один ухарь место на пятерых займёт; то какой-нибудь ловкач в штаб через окно в туалете просочится — и сразу в кассу; то дежурный по парку, тыча засаленной повязкой, прорвётся; то из секретной комнаты секретчик червяком выползет и нагло вклинится — я тут и стоял!
Да какая может быть служба, если в кармане с позапрошлой недели «вечерний звон»; если жена ходит на поклон к соседке, чтобы день-два перебиться; если запланировали дочке купить новые туфли, и у той, бедненькой, глаза уже счастьем заранее горят; если все мечтания сейчас об одном: сунуть в кассу именной талончик, а взамен ухватить стопку долгожданных купюр? Какая сила прогонит офицера, прапорщика из очереди?! Тем более уж на своей шкуре познакомились с тем, что кассир может запросто
