объявить: «Деньги закончились!» — и закрыть перед ошалевшей очередью окно. И никакие просьбы, мольбы, вопли тут не помогут, ибо при всей своей любви к наличности, Гаврюша Пегий всё же не печатная фабрика Гознака. Словом, канули в Лету те советские беззаботные времена, когда денежек хватало на всех…
Обычным майским днём тысяча девятьсот девяносто третьего года толпа у кассы даже не знала, есть деньги или нет. Вернее, наоборот, знала, что денег нет, потому как об этом извещала приклеенная бумажка, но всё равно не расходилась. Новая жизнь уже всяческим вариантам научила: мало ли какие слухи бродят, мало ли какие бумажки на закрытом оконце висят? Двадцать седьмое сегодня — день зарплаты, а с этими бумажками, глядишь, и недоразумение обнаружится! С особой надеждой толпились отпускники: полковой «телефон» ещё с утра разнёс весть — отпускникам что-то должно «перепасть».
Гаврюша, которого уже именовали только по имени-отчеству, белел в своём скворечнике наигранно-утомлённым лицом, советовал по-доброму разойтись, ибо денежный ящик, по его словам, пуст, аки колодец в пустыне. Ему не верили, и большая часть очереди, особенно отпускники, стояла истуканами — вдруг какое чудо случится.
Вместо чуда в коридоре собственной персоной объявился Пегий, с папкой в руках он вышмыгнул из кассы и, сурово сомкнув рот, направился на второй этаж по командирским кабинетам. «Начальству деньги понёс! — негодующе оживилась очередь. — С доставкой на дом! Тут стоишь как последняя собака, да ещё зря! Для нас денег нет! За три месяца одна зарплата! Что они там думают?!»
Люди ругались между собой, ругали командира с начальником штаба, которым денежное довольствие понесли прямо в руки, кляли Ельцина и министра Грачёва, что толкнули армию в нищету и позор, но никто не расходился, теплилась надежда — если Гаврюша с папочкой до начальства побежал, может, и простому народу чего обломится? Фалолеев, стоявший поблизости к окошку, не шутил, как прежде, а вообще молчал. По приходе он лишь обронил серьёзно, и то больше для поддержки самого себя: «Отпускникам вроде фантики обещали». Ему кивнули на бумажку, но он всё равно занял место, потому как собрался в отпуск и за кровные «фантики» был намерен сражаться любой ценой.
Гаврюша от «бугров» возвращался с опущенным долу взглядом и, рассекая худым телом толпу, твердил одно: «Денег нет, нет денег!» У самого окошечка он упёрся в крепыша Семахина. Сибиряк стоял злой и мрачный. А каким должен быть человек, отправивший жену на похороны отца почти без средств? Когда деньги на дорогу собирали, как милостыню, по знакомым! Он посадил жену на самолёт и уверил, что деньги непременно выбьет и тотчас вышлет вслед телеграфом.
— Если не выдашь сколько есть, по-честному — пеняй на себя! — прохрипел Семахин, глядя на кассира воспалёнными, невидящими глазами, и Пегий понял, что сейчас шутки с полковым офицером плохи. Редковолосая голова кассира нервно дёрнулась, он кивнул, выражая какую-то ему одному понятную мысль, и без слов скрылся в кассе.
Окошечко, однако, отворилось, и туда сразу же потянулись руки с талончиками. Семахин, как особо нуждающийся, получил деньги первым и тяжёлой медвежьей походкой, широко расставляя ноги, удалился. Ещё с десяток отпускников отошли от кассы с счастливыми глазами.
Когда Фалолеев сунул талончик, кассир посмотрел ему в лицо очень пристально, будто впервые всматривался в офицера. Чуть растянув длинный лягушачий рот, Пегий громко крикнул: «Деньги закончились!» — и заскрипел железной ставенкой.
Кто знает, было ли так на самом деле, или Гавриил Пегий, наконец, выбрал момент как следует отомстить ненавистному пересмешнику, но старший лейтенант от такого оборота остолбенел: вот тебе и отпуск, поездка на далёкую родину и полноценный отдых! Вот тебе подарки родителям и новая гражданская одежда себе!
Что-то словно ударило ему под дых, но он совладал с собой, негромко стукнул костяшками пальцев в железную ставенку:
— Что за шутки?
— Я сказал — деньги закончились! — не отворяя окошка, с большим удовольствием повторил кассир.
И Фалолеев понял, что с ним как раз не шутят. А конкретно и жестоко сводят счёты. Лицо офицера мгновенно налилось кровью, и он всадил по крашеной железяке уже с ненавистью.
— Выдавай деньги, я отпускник!
— Я вот командиру доложу про безобразия! — злорадствовал за ставенкой Пегий.
— Обмылок гнойный! — следующее ругательство Фаллеев сопроводил пинком в дверь.
И всаживая ещё несколько раз по двери ногой, между ударами он выкрикнул в адрес ненавистного кассира:
— Гнида! Как к орудию подойти, не знаешь, зато всегда при деньгах!.. А боевые артиллеристы по три месяца без копейки!.. Теперь и в отпуск голым?! Да?!
Кассир Пегий не отзывался из своего бронированного укрытия, а к неистовому громкому возмущению Фалолеева никто не присоединился. Каждый лелеял мечту заполучить денежное довольствие во что бы то ни стало, пусть даже ценой стыдливого молчания и заискивания. Кто-то вовсе полез попрекать разбушевавшегося офицера, в надежде, что его голос Пегий через дверь узнает и одарит потом благосклонностью. Холуйские одёргивания добили Фалолеева окончательно.
— Да в гробу я видел этот полк! И армию вашу тоже! — выплеснул он на всех свою обиду и, задевая плечом очередь, подался к выходу.
Глава 12
Рапорт старшего лейтенанта Фалолеева через день оказался у дивизионного командира, и тот подписал его молча, без обычных в таких случаях бесед и уговоров. В полку уж заговорили о «революционной» выходке Фалолеева: низы, естественно, одобряли бунтаря-одиночку и намекали, что при таких делах пинки скоро посыплются не в двери, а по мягким местам тупоголового начальства. Верхи, естественно, от поступка младшего офицера недовольно морщились, и их дружно понесло спускать вниз совершенно неуместные агитационные призывы об укреплении среди личного состава дисциплины и самосознания. Так что Фалолеева, грозящего стать символом «денежного бунта», на вольные хлеба отпустили даже с радостью.
— Увольняешься? — спросил Григорьев, едва узнав новость.
— Может, перетерпел бы, всё наладится.
— Сколько можно себя за скотину держать? В отпуск и то по-человечески не съездить! — вспыхнул негодованием Фалолеев. — Да что рассказывать?!
— Верно, конечно, — согласился Григорьев и осторожно посоветовал: — Хорошо бы прежде знать, где пристроиться.
— Не пропаду и без армии! — процедил Фалолеев, выпуская наружу всю злобу и крайнее презрение к тем высокопоставленным невидимым врагам, что, пользуясь властью, ловко окунули его в непроходимое дерьмо. Окунули лично его, не посмотрев, что он офицер — защита и опора государства, окунули несчастных сослуживцев, и вообще, наплевали на тысячи офицеров новой российской армии.
— Куда хуже? А?!
Фалолееву было куда отступать. Прогноз продаж, над которым он трудился больше недели, — с обработкой подпольной статистики магазина, с изобретением собственного уравнения, с придумкой на полунаучной и полуинтуитивной основе только ему понятных коэффициентов, сбылся с невероятной точностью.
Погрешность, что на фоне сотен проданных бутылок по различным маркам не превысила считанных единиц, здорово потрясла его самого. Что говорить про Андрея, тот смотрел в цифры, словно в инопланетное послание, долго и ошарашенно. Автор великолепно сбывшегося прогноза, сияя от удачи, поспешил предупредить, что ювелирное попадание есть следствие теории вероятности, а не возможностей математического анализа в чистом виде.
