быть, даже если будет наоборот».
Но пока за мной не пришли, разве я не хозяин своей жизни? В моем распоряжении, может, час, а может, и того меньше, но этот час — мой, и если не терять головы, если распорядиться этим временем по- умному. мы можем многое успеть. Я вам расскажу то, до чего не докопается ни один следователь. Почему вам? Потому что любовь — это исповедь, и я рассчитываю на ваше снисхождение.
А теперь посмотрите на меня внимательно: я похож на уголовника? Не более чем вы. Если я кого-то и обворовал, то только себя. И это тот случай, когда меньше всего следует беспокоиться по поводу оставленных отпечатков.
Я говорю о своей.
ЛОРА. А если он проснется?
ПАУЧОК. Зарежем консервным ножом.
ЛОРА. Я серьезно.
ПАУЧОК. По-моему, он вставляет бируши, чтобы не разбудить себя собственным храпом. А если серьезно, то постарайся.
ЛОРА. Что?
ПАУЧОК. Кричать в подушку.
ЛОРА. Я не буду кричать.
ПАУЧОК. И она не кричала, зато синяки, которыми она меня наградила, доказывали, что то был не сон. Лучший подарок, который я когда-либо получал на свой день рождения: Лора.
До этого наши отношения тянулись долго, мучительно. Мы жили в студенческой общаге, в высотке. Не знаю, как она, а я частенько галлюцинировал. Лежу с клеенной-переклеенной историей античной литературы, разглядываю богов и героев, изувеченных отнюдь не на поле брани, а вижу ее, Лору… в тонкой марлевке и ситцевой юбке в горошек, с потемневшим огрызком яблока в руке.
Лора была экзотическим ирисом на факультетской грядке из ноготков и одуванчиков. То, что еще на втором курсе она, на ночь глядя, оказалась в моей комнате, и на вопрос, не запереться ли нам на случай облавы, поощрительно кивнула, не укладывалось в голове. Дешевое крепленое вино, а мы пили с ней вровень, вместо того чтобы снять мандраж, взвинтило меня еще больше. Зато Лора совершенно расслабилась. Путаясь в именах и падежах, она щебетала без умолку, рассказывая мне свою подноготную.
А затем…
ЛОРА. Ты меня не хочешь?
ПАУЧОК…она попросила, чтобы я помог ей раздеться, и отодвинулась к стенке, освобождая местечко на тесной кровати. Я лег рядом. За шесть часов одуряющей бессонницы, сгорая от желания, я к ней не притронулся. На рассвете она молча ушла к себе. Реакция моего соседа, заики, добрейшего малого, который по моей милости скоротал эту ночь в холле, была немногословной: «Д-д-дурак!»
Ну а дальше мы с Лорой поехали разными электричками. Так нам казалось. Но тайна той ночи, как видно, крепко в нас засела.
Наша девственность, как мина замедленного действия, три года тикала, где бы судьба ни сводила нас. На общих лекциях, когда я нарочно садился сзади, чтобы разглядывать светлый пух на загорелой шее. На танцах, где она тряслась до одури под монотонное ду, ду-ду, ду-ду-ду, «Oh, Susy Q». За преферансом, к которому я ее пристрастил, кажется, с одной целью — чтобы получать под столом чувствительные разряды от наэлектризованной капроновой коленки.
ЛОРА. Придется тебе сегодня поспать на голом матрасе.
ПАУЧОК. Это почему?
ЛОРА. Потому, дурачок, что я должна застирать простыни.
ПАУЧОК. Все, что я знаю о жизни, я узнал в нашу вторую ночь. Есть разные тайны, большие и маленькие, и среди главных — женщина. А к ней — каждой в отдельности и всем вместе — один универсальный ключ. Обладать им значит быть отмеченным. Я — отмечен. Я — Божий ключник.
Невероятность этого открытия, сделанного мною после ухода Лоры, едва не довело меня до горячки. Чтобы успокоиться, я уселся на полу в позе за-дзен и постарался отрешиться от всяких мыслей. Сколько я так просидел, не знаю, но когда я открыл глаза, уже рассвело. Сосед похрапывал, нашаривая во сне сползающее одеяло. Моя рука нашла что-то пишущее и вывела на чистом листе бумаги:
Нацарапав это, как курица лапой, я почувствовал такую усталость, что с трудом доплелся до кровати. Во сне я увидел того, кто мне это продиктовал. Шестого патриарха китайской школы Чань.
ЛОРА. Я так больше не могу.
ПАУЧОК. Ты о чем?
ЛОРА. Твоя пишущая машинка. Как гвозди в гроб: «Конец, конец, конец…»
ПАУЧОК. Если бы!
ЛОРА. Я не о твоем романе.
ПАУЧОК. Лора, ты же знаешь…
ЛОРА. Знаю. Ты решил уйти.
ПАУЧОК. Куда? Ты думаешь, что говоришь? Ты — это все, что у меня есть. Тебе нужны доказательства?
ЛОРА. Что ты делаешь!
ПАУЧОК. Сжигаю мои «Мертвые души».
ЛОРА. Идиот несчастный!
ПАУЧОК. Каким шестым чувством она это поняла? Мы ведь успели срастись, как эти два корня. Да, я же не сказал: мы сняли комнату в центре. Она нам сразу понравилась — бревна, суковатые палки, какие-то немыслимые коряги. Я писал как в лесу: сидя на одном пне и водрузив пишущую машинку на другом. А в постели — в берлоге — под огромным, мохнатым, грубо намалеванным пауком, готовым, кажется, упасть с потолка прямо тебе на голову, лежала моя муза, почесывая мухобойкой голую пятку.
ЛОРА. Вот почему.
ПАУЧОК. Ты что-то сказала?
ЛОРА. Я — это все, что у тебя есть, вот почему ты меня бросишь.
ПАУЧОК. Прелестная манера — продолжить разговор с середины фразы так, словно не прошло и месяца. Я был застигнут врасплох. — Мысль интересная. Не разовьешь?
ЛОРА. Очень просто. Выше потолка не прыгнешь.
ПАУЧОК. Она сказала это так буднично, точно я давно для себя все решил, а она только сформулировала.
ЛОРА. У тебя сейчас такое лицо. как будто наш рисованный паук родил у тебя на глазах. Ну родил. Радоваться надо. Паучок — это к вестям.
ПАУЧОК. Она сказала, что выйдет немного прогуляться, и исчезла из моей жизни. На пятнадцать лет. Но как она меня тогда прочитала! Я обрел свободу, которая не знает границ. Своим тайным ключом я открывал все двери. Я спешил наверстать упущенное. не мной — вами, связанными предрассудками, скованными робостью, придавленными законом.
