— Э, да ты совсем раскис. Ладно, посиди дома. Что тебе сейчас нужно, так это покой.
— Ага, вечный.
Шеф хмыкнул.
— Вечный не обещаю, но отдельную палату Раскин тебе обеспечит. Недельки на две, годится? Тишина, сосны. Раскин тебя не то что на ноги, на уши, если надо, поставит. Когда я его.
— Значит, договорились. Переводил Огородников.
— Наслаждался Корнеев.
Отбой.
— Будем молчать?
Тягучий, слегка гнусавый голос — будто заложен нос. И рассматривает тебя без зазрения совести так, словно ты вошь под микроскопом. А самому и сорока, наверно, не будет. И это — врач! Даже надеть халат не удосужился. В Огородникове нарастала неприязнь к человеку, встречи с которым он ждал, можно сказать, как свидания с Господом Богом.
— Олег Борисович, мне жалко моего времени.
— А мне моих денег.
Раскин не только не обиделся на грубость, наоборот, она его развеселила. Смех у него, впрочем, оказался не более приятным, чем голос.
— Да, на аппетит не жалуемся. Но вас ведь о цене предупредили? — Ответа не последовало. — Сдается мне, чем-то я вам не приглянулся.
— Я ожидал увидеть врача.
— А, вы об этом, — Раскин небрежно показал на свой костюм, сшитый, кстати, безупречно. — Ну, во- первых, мой рабочий день закончен. А во-вторых. будь я в халате, вы бы чувствовали себя моим пациентом, то есть больным человеком.
Огородников впервые посмотрел на него без откровенной враждебности.
— А я, признаться, твердо рассчитываю к концу нашего разговора доказать вам, что вы здоровы.
— Если это одна из ваших психиатрических уловок, то вы явно переоцениваете ее эффективность.
Раскин расхохотался.
— А вам палец в рот не клади. Но — к делу. Ну так что, сами расскажете, что привело вас сюда, или предпочитаете, чтобы это сделал я?
— Любопытно будет послушать, — Огородников отказывался поддерживать шутливый тон, взятый собеседником.
— Если начну врать, остановите. Профессия: переводчик-синхронист. Международные конгрессы, научные симпозиумы. И везде нарасхват — ас! Ощущение своей незаменимости породило комплекс полноценности, подогреваемый регулярными приглашениями на кинофестиваль. Как приятно — входишь в зал, «театр уж полон, ложи блещут», завсегдатаи перешептываются: «Кто будет переводить?» — «Огородников. Классно чувак работает». А ты аккуратно так вешаешь пиджачок на кресло, надеваешь наушники и, потомив еще немного публику, — что, невтерпеж? — нажимаешь наконец на тумблер: «Можно начинать». Ну, само собой, престиж, деньги, связи. Жена. жена, убаюканная годами благополучия, ищет острых ощущений на стороне. и находит. Достаточно умна, чтобы это не афишировать, однако не настолько осторожна, чтобы ни разу не попасться. Так, сын.
— Дочь.
— Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков. извините.
— Извиняю.
— До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит?
Огородников подавленно молчал.
— Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности.
— Успели завести досье, — усмехнулся Огородников.
— Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения.
— А кинофестиваль?
— Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память.
— А жена? Дочь?
— По накату.
— Как вы сказали?
— Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде?
— Я, знаете, не привык обращаться к их услугам.
— И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом.
Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.
— Между прочим, могли бы и улыбнуться, — продолжал весельчак доктор. — Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.
Огородников не сумел скрыть изумления.
Раскин понаслаждался произведенным эффектом.
— Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын. Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. — Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. — А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.
И вдруг у Огородникова вырвалось — детская обида, крик души:
— Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте — можно?
Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.
В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.
Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно — вот ведь зараза — словно притягивало к себе взгляд.
Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.
— А вот и мы, — обрадовалась Вера, просушивая ногти. — А я уж хотела идти ее будить.
— Там есть кому будить, — Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.
— Есть? Кто? — И тут же, забыв о своем вопросе: — Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. — Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.
Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.
Огородников, читая, все больше мрачнел.
Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас
