его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.
— Успеешь, — со значением сказал он.
— А-а, — протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.
— Странно, — произнес он после большой паузы.
Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:
— Ну вот… когда торопишься… черт…
— Странно, — повторил он, — о душе, наверно, сейчас бы надо, а я. ем вот. и ничего.
— Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно. опять приехали… от «Нины Риччи». — Вера занималась макияжем.
Он усмехнулся.
— Боюсь, что ужин мне не понадобится. Тоже неплохо. — Это уже относилось к газете. — Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.
Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.
— Что за дурацкая манера! — заорала мать, пытаясь перекричать музыку. — Клопов ты, что ли, вытря.
Хлопнула входная дверь.
— Ни ей спасибо, ни нам до свидания, — ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.
— Ты слышала? — орала Вера.
— Что? — орала дочь.
— Дверь! — орала мать.
— Че-во? — дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.
— Ты этот ор можешь приглушить хоть немного? — закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.
— Че-во? — донеслось из ванной.
— «Металл» этот свой! — еще громче заорала Вера.
— Это когда-нибудь кончится? — Огородников в сердцах скомкал газету.
Вера поняла вопрос по-своему.
— Это возрастное… скоро пройдет.
— Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.
Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» — одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.
Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.
— Ты вот так идешь в школу? — Вера изобразила на лице удивление.
Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.
— Как «так»? — дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить вы-иг рышный кадр.
— Вот так, без ничего? — Вера показала на ее обтянутую грудь. — Раскрашенная, как… как не знаю кто?
— Ты, что ли, лучше?
— Сгинь уже, — вмешался отец. — И заткни наконец глотку твоим припадочным.
— И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
— Опять за свое?
— Или, по-твоему, если принимают на дому, — откровенно насмешничала дочь, — то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
— Возрастное, — поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
— Возьми. Опоздаешь.
— А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
— Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
— Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.
И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, — все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.
