Женские праздники (сборник)

прочитывались. Впрочем, Огородников из опасения прочесть в них лишнее старательно опускал глаза.

— Олег Борисович, вы позволите отвезти домой вашу супругу?

Этот тип с бородкой, бесцеремонно обнимавший одной рукой совсем обмякшую Веру, покрутил ключом перед самым его носом, как бы давая понять, что на его, бородатого, четыре колеса он вполне может рассчитывать. И не только сегодня.

— Я. — привстал Огородников.

— Нет-нет, — осадила его хозяйка, — я вас не отпускаю.

— Мы, знаете, рассчитываем на ваш проигрыш, — процедил, попыхивая трубкой, швед.

Вера, встрепенувшись, послала мужу воздушный поцелуй и позволила себя увести… или увезти… и то и другое.

Игра продолжалась.

Ноги у нее действительно подкачали, и он отвернулся, чтобы не видеть, как она раздевается.

— Вера будет волноваться, — произнес Огородников, уже лежавший под невесомым, как пух, японским покрывалом.

— Не будет, — отозвалась Лена.

— Когда протрезвеет, — уточнил он.

— Под моим началом около ста душ и, поверьте, ваша Верочка из них всех — самая трезвая.

— В каком смысле?

Лена скользнула к нему под покрывало, обвилась плющом.

— Нет, ты правда ничего не понял?

— А что я должен был понять?

— Что я тебя давно хочу, например?

— Ну это я, положим, понял.

— Понял, ага. Когда все разбежались и оставили нас вдвоем.

— Все? Ты хочешь сказать.

— Да, и твой Верунчик — первая. Завотделением в Институте красоты — да об этом любая баба может только мечтать. Я ж говорю, в чем в чем, а в трезвости твоей женушке не откажешь.

— Так что вас, собственно, больше заело — что жена наставила вам сослагательные рога (неопровержимых доказательств у вас, как я понял, нет) или что она одолжила вас на вечер своей патронессе?

— По-вашему, не мерзость?

— А вы утешайтесь тем, что одна мерзость уравновешивает другую. Она — вам рога, вы — ей. хотя, наверно, трудно наставить женщине рога, судя даже по медицинской литературе. Возможно, вы были первый, кому это удалось.

— Эти лавры я бы с удовольствием уступил вам.

— Вот оно что. Двойная, значит, обида. Без меня меня «женили», да еще так неудачно. Ну что вам сказать? Ну. считайте, что у вашей жены плохой вкус по этой части. Остается надежда, что в следующий раз вы будете вместе выбирать для вас любовницу, и с большей ответственностью. Надежда-то, Олег Борисович, остается?

— У меня есть неопровержимые доказательства, — угрюмо варил какую-то свою мысль Огородников.

— Что? Какие доказательства? — не врубился Раскин.

— Что она мне тогда наставила. изменила, в общем.

— Но ведь этот… бородатый… вы сами говорили, привез ее домой. Сдал, так сказать, с рук на руки вашей дочери.

— И за то, что он ее подбросил до дому, она, по-вашему, пригласила его на мои именины?

— На ваши именины? — Раскин не сумел скрыть своего изумления. — Бородатого?

— То есть я не знаю, был ли он, но она его пригласила.

— Постойте. Как «не знаете»? А где же были вы?

— Я? — невесело усмехнулся Огородников. — Известно где.

Дом без хозяина выглядел, в общем-то, так же, как и при нем, — звон гитарного «металла», препирательства, бестолковщина.

— Тина!

— Чего тебе?

— А повежливее нельзя? Позвони отцу!

— Че-во?

— Отцу, говорю, позвони!

— Ладно.

— Скажи, к шести все соберутся. К шести, слышишь? — кричала Вера из кухни, занятая в основном тем, что мешала своим подружкам, сестричкам-косметичкам, готовить.

— Не глухая.

— Что? — не расслышала Вера.

— Да пошла ты, — пробурчала дочь.

— Да не в полпятого, а в шесть!

— По буквам, — включилась боевая Верина подружка: — Шашлычок с витамином Е, Солянка с Трюфелями, ну и смягчить это дело чем-нибудь покрепче. Ш-Е-С-Т-Ь.

— А я бы — нет, я бы. — Вера задумалась. — Шубу Енотовую, Сапоги.

Тина, набравшая номер телефона, закричала:

— Не отвечает!

— Выключил. Ну, паразит! Интересно, почему я за всех должна отдуваться?

— Потому что везде хочешь поспеть одной, — Тина выразительно шлепнула себя по заднице, — на три ярмарки. Вот теперь и отдувайся.

Дверь за дочерью закрылась.

Огородников откинулся на спинку кресла, глаза его были закрыты. Он сидел один в большой, со вкусом обставленной квартире. Из стереоколонок мягко звучал уже знакомый нам хрипловатый голос, и ему эхом вторил другой:

В тот день, как облак, Лебедь появился,
в тот день открылась Роза, словно нож.
Ты нежилась под солнцем и скучала,
меня, солдата, колотила дрожь.

Я с матерью простился накануне.
«Не плачь. Считай, что комната за мной.
И не суди, пожалуй, слишком строго,
узнав, что плохо кончил твой меньшой».

Я был в жару — и Роза стала вянуть,
я жалок был — и Лебедь чахнуть стал,
зато ты предпочла меня всем прочим,
и я себя рабом твоим признал.

Он был словно в трансе. Иногда он продолжал шевелить беззвучно губами, хотя ему, вероятно, казалось, что он поет. А то вдруг снова «просыпался», обретая голос.

«Вставай! — раздался голос трибунала. —