уже отвоевано несколько делений на шкале здравого смысла. Обескураженный предложением Москвы уничтожить все ракеты средней дальности, Запад заявляет: Я был в жару — и роза стала вянуть, я жалок был — и лебедь чахнуть стал.
По залу прокатился сдержанный ропот недоумения.
— Американский проект допускает возможность обхода базового соглашения и переоборудования ракет «Першинг-2» в ракеты меньшей дальностью. И, забыв про все на свете, ты готов идти за ним, и ты рад ему поверить: он ведь мысленно назвал тебя своим.
В зале здесь и там раздались смешки. По проходу короткими перебежками, как солдат в траншее на передовой, двигался дублер Огородникова.
— Двойной «нулевой вариант» — вот, таким образом, единственный разумный выход. Но игривый твой взгляд и твой смех говорят: не на шутку бои нам с тобой предстоят…
Докладчик споткнулся и замолчал, откровенно недоумевая, что в его докладе могло так развеселить серьезных ученых.
В кабинку почти одновременно ввалились двое, один выволок упирающегося Огородникова в коридор, другой занял его место за пультом.
— Ты что, спятил? — шипел в коридоре Корнеев, этакий представитель отряда пресмыкающихся. — Решил себя угробить и меня заодно? Жить надоело? — он встряхивал друга, как мешок картошки.
— Ты чего? Совсем, что ли, Корнеев, озверел? — слабо сопротивлялся Огородников.
— Я — «чего»? Я?! Может, это мне через неделю везти группу в Париж? А в июле работать на кинофестивале? Так что ты тут талмудишь про каких-то лебедей!
Огородников вдруг как бы очнулся и тут же начал обмякать в грубоватых объятиях своего друга и шефа.
— Эй, ты чего? — испугался Корнеев. — Всё! Завтра же пойдешь к Раскину. Пойдешь, пойдешь. Нервишки у тебя. Да ты что! Олег! Вырубился, что ли?
— Если я скажу, вы… Зверски, знаете, курить хочется.
— Вот, возьмите, — Раскин вытряхнул на ладонь таблетку и протянул Огородникову. — Вы что-то начали говорить.
— Да. Все это глупо, я знаю, но… я никому еще не говорил, вы первый. Это началось года полтора назад… нет, меньше, год. Читаю политическую колонку… ракеты, ядерные боеголовки… сколько раз всего этого хватит, чтобы стереть нас с лица земли. и тут меня что-то… не знаю, как объяснить. Я раньше не задумывался. Зачем, когда от тебя ничего не зависит? Накрыло — и всё. А тут вдруг стал прислушиваться. Не летят? Или где-то уже взрываются? Испариной покрылся. Потом это стало повторяться. Стратегия первого удара, тактика выживания. И мысль — скорей бы уж. Нельзя же ждать и ждать. Все, понимаете, теряет смысл. В ней, в нашей жизни, и так не много смысла. Еда, работа, треп, женщина… и все с начала. Как Париж по пятому разу: Елисейские поля, Лувр, Пантеон, Сакре-Кёр. А зачем? Если завтра тебя… Вы скажете: малодушие, детские страхи. Или сразу в параноики запишете. И правильно. Что? Соображаете, в какую психушку меня отправить?
— Кажется, Брэдбери сказал: «Если ежедневно читать газеты, можно наложить на себя руки». Нет, записывать вас в параноики я пока повременю. Обыкновенная депрессия. Устали вы, Олег Борисович. От жизни устали. От слов. Шутка ли, двадцать лет по долгу службы повторять чужие слова, хотя бы даже за большие деньги. — Раскин взял со стола свою визитную карточку, нацарапал на ней что-то, ниже начертил простейшую схему, подал Огородникову. — Здесь вам ничто не будет угрожать. Нет-нет, это не психушка, это… да вы сами увидите. Поезжайте. На два, на три дня. Вы ведь на машине? Вот и отлично. Там мой приятель. такое там устроил — обхохочетесь. Я сам не видел, но это такие артисты… Другим человеком вернетесь. Я не пытаюсь вам внушить, что жизнь прекрасна и удивительна. Вы бы мне все равно не поверили. Что говорить. Карусель запущена. Мелькают деревья, скамейки, лица. на самом деле мелькают годы, но об этом как-то не хочется думать, иначе можно сойти с ума. В этой мельтешне, если разобраться, действительно, не много смысла. Круг за кругом — трудовой процесс, пищеварительный, спермаотделительный. Конечно, надоедает. А тут еще требуют, чтобы ты со всеми вместе визжал от восторга. Потому что карусель — удовольствие коллективное. А тебе не хочется. Визжать, размахивать руками, сжимать в объятиях кудахчущую от притворного ужаса партнершу. Ничего не хочется. Дурацкий аттракцион, и ты, принявший в нем участие, кажешься себя законченным идиотом. — Раскин помолчал. — Но мой вам совет: если уж сели, пристегнитесь покрепче.
Огородников вздохнул.
— Спасибо, утешили.
— Бутерброд частенько падает маслом вниз. Не лучше ли раз и навсегда примириться с этим печальным фактом.
— Иными словами, время от времени тебе плюют в лицо, а твоя жена прыгает в постель к первому встречному.
— Примерно.
Огородников поднялся. Молча отсчитал несколько купюр, положил на стол. Так же молча направился к выходу.
— До встречи, — улыбнулся Раскин.
Огородников остановился.
— Следующей встречи не будет.
— Зачем же вы оставили в углу свой зонт?
— Что?.. В самом деле. Забыл.
Он вернулся за зонтом.
— Нередко мы забываем то, что хотим забыть. Что нам уже приелось, чем не дорожим. А то еще бывает. нам нужен предлог, чтобы вернуться.
— Ваше открытие?
— Дедушки Фрейда. Вот, взгляните.
Раскин сдвинул занавеску, за которой обнаружился целый склад забытых вещей.
— Как видите, большинство моих пациентов не прочь еще раз заглянуть сюда на огонек. Но если у вас не возникнет такого желания, тем лучше. Значит, появились другие, более естественные. Я не имею в виду чтение политической колонки. Почаще улыбайтесь, Олег Борисович. Как сказал один остроумный человек, красиво жить — значит пройтись по земле этаким принцем, раздавая наливные яблочки направо и налево. А красиво умереть — значит доесть свое последнее яблоко и громогласно объявить: «Больше не лезет, остальные съедите на моих поминках».
— Всего доброго, доктор.
— Всего доброго. А то слетайте на Гавайи.
— Куда? — Огородников решил, что он ослышался.
— На Гавайи. Возьмите за дочь хороший выкуп, продайте душу дьяволу или сэкономьте на спичках. В общем, раздобудьте денег и — на Гавайи. Не знаю, как там было у Лазаря, а у вас определенно есть шансы воскреснуть.
И вот он мчал по загородному шоссе, то и дело сверяясь с чертежом, набросанным на обороте визитки. В голове звучало:
