«Это фальшивка», — разочарованно сказал Маленький Ник, и он был прав.
Через полтора часа, у одного из синтоистских священников от сидения в сейдза свело ногу. Ему пришлось встать и встряхнуть ее. Это был первый раз, когда я увидел страдания японца от сейдза. «Сердце радуется, когда видишь такое, не правда ли?» — сказал Уилл.
Полка в храме была завалена подношениями в виде фруктов и овощей. Посреди церемонии большая дыня скатилась и ударилась об пол. «Ой! — сказал Адам. — Храм же промокнет!»
И даже когда церемония, казалось, подходила к концу, всегда находилась еще одна песня, еще один росток кедра для возложения на алтарь, который, я знал, означал, что потребуется время на то, чтобы его убрать. По сути, вся церемония была метафорой курса сеншусей за время моего пребывания в Японии: как только ты подумаешь, что уже не может быть хуже, так оно происходит. И вдруг, неожиданно, все сначала.
Но если честно, ничто не длится вечно — даже синтоистские церемонии. К середине дня мы сидели в приятной тени деревьев на заднем дворе фермы, поедая обед в коробках, куда входили креветки, которых Рэм не мог есть по религиозным причинам.
После обеда я направился на поиски горы. К счастью, были указатели к ней и я шел вдоль дорог, через бамбуковые рощи, пока не добрался до подножия холма.
По виду это было действительно ближе к кротовой куче, чем к горе. Я побежал легкой трусцой, мои непромокаемые сапоги шумно терлись друг о друга, глубоко в кармане позвякивала мелочь.
Взбираясь по наиболее очевидному пути, я чувствовал себя весьма неустойчиво. Я останавливался, чтобы найти подходящие места для прохода, вместо привычного галопа вверх по любому старому склону. Даже в этих местах мимо меня проходили: семьи в красном полиэтилене, дети с микки-маусовыми рюкзаками, мужчины среднего возраста в очках с металлической оправой и фотоаппаратами с большими линзами, симпатичная пара, не вписывающаяся в грубую местность и ищущая, как я подозревал, покрытую листвой и уединенную лужайку для собственного увеселения.
После получаса мои легкие, сердце и какие там еще есть вовлеченные в работу органы, «включились» и стали слаженно работать. Я поймал ритм, подходящий для этого холма. Я вспомнил мой старый, быстрый способ подъема. Неожиданно я подумал, что это айкидо нарушило мою устойчивость. Быстрая, сложная ходьба требует естественного джазового ритма. Нет времени на размышления, или точнее, нет времени на путешествие мысли от ног к голове и обратно — за это время пласт дерна раскрошится, камешек соскользнет, корешок оборвется. Ноги должны думать, их нужно заставлять думать, выводя их из удобного равновесия. Тогда одна нога восстанавливает баланс, немного выталкивая другую из равновесия, и таким образом продолжается движение. Если вы дотошно ищете твердой опоры, как пенсионер на обледенелой дорожке, то каждый раз вы будете сталкиваться с разочарованием и либо не продвинетесь совсем, либо совсем мало. Вы должны привлечь динамику восхождения. Лучшая аналогия — бег по дощатому настилу на болотистой поверхности: двигайся, двигайся, двигайся или утони.
Упражнения в айкидо, которые были прелюдией айкидо, сырое, чистое айкидо, которое не знает правил кроме естественных природных законов человеческого движения, эти упражнения, тренируемые ad infinitum, повторяемые до момента утомления и дальше, подготовили мой разум для поиска стабильности, твердой почвы, ровной поверхности для отдыха ног. Такой поверхности нет на холмах.
Чтобы научиться принципам свободного бега, возможно, вам нужна безопасная почва. Безопасной почвой в айкидо были бесконечно практикуемые формы. Я заинтересовался. Это был урок горы Канчо, вытягивай себя бережно за пределы возможности. Недалеко от глупости находится дикая и ужасная зона чистого риска (я там был, когда занимался скалолазанием; испытывая судьбу до предела и потом еще дальше), но ближе ты забываешь об осторожности и «втягиваешься в веселье».
На вершине, где расположен буддийский храм, я искал знаменитые ступеньки. Нашел я их на другой стороне холма. Они вели вниз к автомобильной стоянке. Их были сотни, очень крутые и планка каждой ступеньки была узкой. Деревья держали ступеньки все время в тени, делая их влажными и тенистыми. Ступеньки неким образом следовали контуру холма, сейчас крутые и более мелкие, но всегда острые на конце, едва достаточных размеров, чтобы поставить одну ногу.
Я представил Уесиба и Канчо и остальных студентов, несущихся к ступенькам с белыми повязками на головах и размахивающих мечами. Для этого нужно быть абсолютно сумасшедшими. Сумасшедшими или совершенно одержимыми делом.
Я таращился вниз на ступеньки и потом вокруг на исчерченный высоковольтными проводами ландшафт. Несмотря на окружающие меня деревья, местность внизу выглядела замусоренной, как парк на исходе лета. На вершине горы больше не было никаких зацепок. От спуска по маленьким ступенькам волосы вставали дыбом. Я заставил себя пуститься на максимальной скорости, которую позволяли ноги, чтобы не запутаться. Я побежал еще быстрее, чтобы не было времени думать. Потом я начал совершать лунные прыжки, перескакивая через несколько ступенек за раз. Я поскользнулся дважды, но у меня оказалось достаточно ускорения, чтобы сохранить устойчивое положение. У подножья я встретил Бэна.
— Это там наверху они сражались? — спросил он.
— Да, — ответил я.
— Стоит подняться?
— У тебя слишком большие ноги, — сказал я. — Эта гора для размераов меньше 40.
К концу 1930-х Канчо оказался в центре колониальных амбиций Японии. Привязанный к военной комиссии, но все же будучи гражданским (в Японии в то время было такое звание — гражданский полковник), он прибыл в Шанхай для присмотра за скрытыми бизнес интересами.
Перед отъездом он пошел к своему учителю Морихеи Уесиба, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Уесиба сказал ему: «Шиода, не позволь никому победить тебя. То, чему я тебя научил, — примени теперь на практике». Для Канчо это было равнозначно получению «00» разряда — лицензии на убийство. «Ничто не сделало бы меня счастливее — до сих пор Сенсей всегда был неизменно груб со мной. Впервые он признал меня.»
Будучи в Шанхае, Канчо описал его как место, где «убийства были обыкновенным делом и частью повседневной жизни». Как угнетатели, японцы не были особенно популярны, и Канчо наверняка это почувствовал. Однажды вечером он вступил в ссору с уличным сутенером во французском квартале. Он вышел выпить со своим
