— Выпутывайся сам, — и Булочкин зашагал прочь.
— Булочка, не уходи, — взмолилось «привидение».
Костя все же вернулся, развязал веревку.
— А в общем-то здорово я тебя, а? — улыбнулся Теоретик, разминая затекшие руки.
— Только бы сунулся, узнал бы. У меня вон для тебя что было приготовлено, — Костя кивнул на ножку от стула, которая валялась неподалеку.
— Что же, ты поднял бы руку на привидение? — с сомнением проговорил Теоретик.
— Не руку, а палку. Ладно, побежали в лагерь.
Уже заканчивали крутить «Командира счастливой «Щуки», когда в клубе появились Булочкин и Теоретик. Возле них сразу же оказалась Леночка.
— Ну как, все в порядке? — спросила она у Кости. — Принес письма?
— Отстань, — буркнул Булочкин.
— Струсил. Я так и знала.
— Отвяжись, слышишь.
— Трепло.
— Перестаньте, — зашипел на них Тигран Саркисович. — Смотреть мешаете.
Но тут зажегся свет, и Чучкина побежала утешать Нелю Синицыну.
— Суматошная эта Чучкина, а? — сказал Тигран Саркисович Булочкину, когда они вышли из клуба.
— Угу, — отозвался Костя.
— Во все ей нужно влезть, — не унимался Тигран Саркисович. — Ну что за человек такой!
— Угу, — машинально ответил Костя.
— Значит, не удалось достать письма?
— Нет.
— Не было их там, что ли?
Булочкин неопределенно пожал плечами.
Едва лишь они приблизились к корпусу, как навстречу им выскочила опять та же Чучкина. Она была не одна. Следом за ней бежала Неля Синицына.
— Булочкин, — торопливо заговорила Леночка, — ты меня извини. Но ты сам виноват. Я же тебя спросила по-человечески. А ты — «отстань», вот я и подумала. Сказал бы: мол, письма принес, подсунул под дверь, а ты…
— Постой. Ты про что? — хлопал глазами Булочкин. — Про какую дверь?
— Да про нашу, конечно, — снова затараторила Чучкина. — Я прибегаю, а письма уже у Нели в руках. Но ты тоже хорош! Нет, чтобы рассказать все толком.
Чем больше удивлялся Булочкин, тем больше мрачнел Тигран Саркисович.
— Перестань трещать, — не выдержал наконец Тигран Саркисович. — Ты сначала спроси, нашел ли он письма…
— Конечно, нашел, — не дала ему договорить Чучкина. — Что же, они сами, что ли, к нам прилетели?
Тут заговорила и Неля.
— Милый Булочкин, — сказала она, — спасибо тебе.
У Кости даже рот открылся от изумления.
Тигран Саркисович лишь досадливо махнул рукой и пошел прочь.
— Ну и жарища будет сегодня! Чуешь, Костя, какое пекло? — ворвался шепот прямо в ухо Булочкину. Он даже вздрогнул. Но Мамалыкин не унимался. — Чуешь, Булочка? Чуешь?
— Чую, чую.
Ветка обернулся и грозно засверкал глазами:
— Разговорчики в строю!
Но Мамалыкин опять свое. Костя открыл у него одну особенность: Борька мог говорить, не раскрывая рта. Вроде это и не он говорит. Стоит себе невозмутимо. Направо равняется. Ест глазами грудь четвертого. Загибает какие-нибудь истории. А расплачиваются соседи.
— Видишь, облака перистые. Значит, будет ясно. Эх, искупаться бы…
Косте тоже хотелось окунуться. Прямо сейчас.
Он подумал, что, может, Георгий Николаевич в связи с жарой перенесет тренировку, и они пойдут на речку.
Старший вожатый Вадим принял рапорт от председателя совета дружины, скомандовал «Вольно!», а потом вдруг заявил:
— После завтрака весь лагерь отправляется на работу в соседний колхоз. Освобождаются лишь больные и участники концерта художественной самодеятельности!
Булочкину показалось, что он услышал тихий стон. Взглянув на покрасневшие уши Ветки, он понял, что бравый командир повергнут в пучину страданий. Ольга Георгиевна давно заманивала Ветку в художественную самодеятельность. А он отказался, потому что тогда еще не влюбился в Катю Бережкову. Ну а потом уже поздно было. Гордость не позволяла. Костя в душе даже немножко злорадствовал: «Так тебе и надо, Волк Горыныч!» Иначе он и не называл Ветку. Про себя, конечно.
А Катя стояла совсем рядом. Но ей, как понимал Костя, неведомы были переживания Ветки. Она была актриса, а у них нет собственных чувств. Они только за своих героев могут испытывать какие-то волнения. Так во всяком случае говорила об актрисах Костина мама. Кто-кто, а уж она-то в этом разбиралась (когда-то, в юности, она была знакома с одной актрисой из провинциального театра).
На завтрак шли унылые. Мамалыкин совсем раскис. Даже Тигран Саркисович, обычно весьма шустрый, топал внезапно потяжелевшими кедами.
— Ну, что, ребята, носы повесили? Жалеете, что не артисты? — догнал их Копытин. — Ничего, в поле поработать — хорошая тренировка. Тяжело в походе — легко в бою.
— Да мы бы рады, Георгий Николаевич, в поле потрудиться. Но репетировать надо, — ляпнул ни с того ни с сего Тигран Саркисович.
Ветка и тот поразился такой наглости. Раскрыл было рот, чтобы рявкнуть на Тиграна Саркисовича, но Жора не дал ему вмешаться.
— У вас что же, квартет? Вокальный? — заинтересовался он.
— Что вы, Георгий Николаевич, шутите? Мы пьесу ставим. Разве вы не знали? Как раз так и называется «Тяжело в походе — легко в бою».
— Молодцы, молодцы. У вас, оказывается, и актерские таланты есть?
Ребята замялись. Жора доконал их своим вопросом, и поэтому они даже обрадовались, когда появившийся Вадим увел Копытина.
— Ты что натрепал про пьесу? — Ветка встряхнул Тиграна Саркисовича за плечи.
— Отстань, — вывернулся тот. — Сам не мог ничего путного сказать. На картошку никому не хочется. Вот я и придумал.
— Вы как хотите, а я тоже вкалывать не собираюсь, — сказал Мамалыкин. — Остаюсь в лагере, — и он ловко пнул по камешку, который взлетел, как шмель, и, падая, точно угодил в раскрывшийся цветок- граммофончик.
— Такие бы удары на поле демонстрировал, — произнес Тигран Саркисович, подняв уголки бровей.
Ветка повернулся к Мамалыкину:
— Это почему же ты остаешься? Видел я сачков, но таких, как вы с Тиграном, — впервые. А ты что
