И с кем? С идейными врагами.
Их человечья стая потихоньку старела и редела. Юбилеи, юбилеи…
Все длиннее пройденный путь, все короче оставшаяся дорожка.
Ада и Зверев сели на свои места.
Против Зверева оказался пожилой господин, неуловимо знакомый. Зверев вгляделся и узнал: Валун. Он мало изменился, только поседел. Был толстый и остался толстый. Крупные глаза смотрели так же насквозь.
– Здравствуйте, – поздоровался Валун. – Вы меня помните?
– А как вы думаете?
– Думаю, помните.
Возле Валуна сидела его жена, неожиданно красивая. Эти валуны разбирали лучших женщин.
Между столиками ходил человек с аккордеоном. Как в деревне. На такие корпоративы (новый термин) приглашались дорогие артисты.
Аккордеонист – народный и заслуженный, играл песни семидесятых годов. Песни замечательные, лучше современных. Это были мелодии молодости. Все размякли и настроились.
Ада слегка погрустнела. Вспомнила Леона. Она его никогда не забывала. Ни на минуту. Но она не умела жить одна. Не умела ни о ком не заботиться. Она выражала себя через служение ближнему. Ада засыхала без ласки. Любить и быть любимой – вот ее самовыражение. Дни без любви – это дни, отданные черту. Она отдала черту целый год, двенадцать месяцев. Как будто жила под водой, не дыша и зажмурившись. А сейчас вынырнула и поплыла к берегу. Зверев – ее берег, ее причал. Пусть все осуждают, называют Душечкой? А кто сказал, что настоящая любовь бывает раз в жизни. Кто-то сказал. Но он ошибся.
Валун смотрел на Зверева слегка исподлобья. Как когда-то.
– А вы хорошо выглядите, – сказал он. – Лучше, чем раньше.
– Спасибо? Вы там же работаете?
– Естественно.
– В том же кабинете?
– В том же кабинете.
– А второй где? Белобрысый?
– Он больше не работает в органах.
– Сам ушел?
– Ну… Сами у нас не уходят.
– Понятно, – сказал Зверев. – А как вообще дела у КГБ?
– Сейчас хорошо.
– А было плохо?
– Первый президент раздробил нас на удельные княжества. А второй президент собрал в крепкий кулак. А почему вы спрашиваете?
– Ну как же… Общее прошлое.
Валун улыбнулся. Вне своего кабинета он был симпатичным.
– Вы не хотите передо мной извиниться? – спросил Зверев.
– За что? – удивился Валун.
– За то, что вы меня преследовали. Я ведь был прав.
– У вас ваша правда, а у меня моя. Я защищал систему.
– Ваша система развалилась.
– Появилась новая, – ответил Валун.
– Но она больна.
– В каком смысле? – насторожился Валун.
– Есть человек здоровый, больной и мертвый. Ваша система больна. Коррупция. Воровство.
– Будем лечить. Рассчитываем на вашу помощь.
– Вы и тогда рассчитывали.
– А чем вы, собственно, недовольны? Прожили десять лет в Париже. Вас же не в Сибирь сослали и не в Мордовию. Париж стоит мессы. Разве нет?
Валун смотрел незамутненно. Он не считал себя виноватым. Это был сторожевой пес системы. Один из пальцев в кулаке.
Официант разлил виски. Тамада произнес торжественный тост. Все пригубили.
– В меню указано шотландское виски, а это просто коньячный спирт, – заметила Ада.
Она понимала толк в напитках.
– Официанты подменили. Хозяин не знает, – предположила жена Валуна.
– Хозяин все прекрасно знает, – сказал Валун.
– Я об этом и говорю, – заметил Зверев.
Подали горячее. В меню оно называлось «риббай».
– Это не риббай, – сказала Ада. – Риббай – мраморное мясо. Корову кормят особым образом: получается слой мяса, слой жира. А это просто бифштекс.
Под конец вечера появился холеный мужик с огромным букетом. Его сопровождала охрана.
– Кто это? – спросила Ада.
– Спонсор, – неопределенно ответил Валун.
– Это Пончик, – объяснила жена Валуна.
– Пончик – фамилия? – не поняла Ада.
– Кликуха. У них по именам никого не зовут.
– У «них» – это у кого?
Валуны промолчали. Зверев толкнул Аду в бок, призывая не задавать вопросов.
Ада рассматривала гостя. Розы были темно-бордовые, крупные, невиданной красоты. Где только такие растут? Скорее всего в Голландии. Сам Пончик был похож на депутата Государственной думы, однако в лице чего-то не хватало: концентрации и букета. Как поддельный коньяк, сильно разбавленный.
Пончик подошел к Валуну. Поздоровался за руку.
Охрана села за отдельно стоящий стол.
Те, кто ловит, и те, кого ловят, сидели в одном помещении.
Каждой твари – по паре. Буквально Ноев ковчег…
Пончик кивнул Звереву, из вежливости, но руки не подал. Кто он, этот Зверев? Голодный художник, не в законе и не в авторитете…
Мирка притащила письмо в защиту архитектурных памятников.
Москва перестраивалась в угоду бизнесу. Разрушали и сносили старые особняки, находящиеся под охраной государства. Общественность жалко вякала, но это был глас вопиющего в пустыне. Побеждала сила денег – агрессивная и неумолимая, как несущийся поезд. Интеллигенция тихо возмущалась, но не хотела ставить свои личные табуретки на пути тяжелого состава, тем более что конец известен. Предыдущие семьдесят лет научили бояться и терпеть.
И тем не менее было составлено письмо. Подписались многие известные люди.
Мирка не ленилась, ездила по адресам в противоположные концы Москвы. Машины у нее не было, преодолевала расстояния на муниципальном транспорте.
– Ты должен подписать, – распорядилась Мирка и сунула Звереву письмо.
– Забери обратно. Я этого письма не видел. Ничего подписывать не буду, – отрезал Зверев.
– Тебе что, плевать?
– Я хочу спокойно работать и спокойно жить.
– Но тогда в этой стране ничего не изменится. Ничего и никогда.
– Уже изменилось. Никто не идет с танками. Не навязывает социализма. И социализма нет.
– В этом и твоя заслуга, – напомнила Мирка.
– А теперь очередь молодых. Пусть приходят и наводят свои порядки. Я больше в эти игры не играю. Я на пенсии.
– Ты – совесть нации. А у совести возраста нет.
– Отстань от него, – вмешалась Ада. – У него давление.
