лаконичных советов, почему-то на ломаном немецком языке. Лиза подошла к оркестровой яме, обменялась рукопожатием с концертмейстером. Онегин широко улыбнулся ей. Лиза кивком показала, что готова. Все, за исключением сестры Татьяны, Ольги, и мадам Лариной, поспешно ушли со сцены. Дирижер поднял палочку.
Позже, когда он постукивал о пюпитр, обращая внимание на ошибки, его недовольство вызвала лишь игра духовых. В адрес Лизы он пробормотал короткий комплимент. Серебрякова одобрительно кивнула и подняла большой палец кверху. Репетиция шла успешно. В ее исполнении были явные ошибки, но она как правило сразу же исправляла их. Стало ясно, что ей предстоит скорректировать движение по сцене и жесты с остальными певцами. «Все это появится очень скоро», — успокоил ее Виктор после того, как они закончили. — «Каждому заметно, что вы прирожденная актриса. Вы движетесь как балерина. Ну, конечно, вы в свое время
Великодушие знаменитой певицы так тронуло Лизу, что она даже не нашла слов, чтобы выразить благодарность. Она еще не оправилась от одного эпизода ближе к концу оперы, когда сама не смогла сдержать слезы. В той сцене она отвечала опечаленному Онегину, что все еще любит его, но ответное чувство пришло слишком поздно: она другому отдана и сохранит верность законному мужу. Дойдя до слов: «А счастье было так возможно!», она вспомнила студента из Санкт-Петербурга, которого любила всей своей страстной душой, как Татьяна Онегина. И совсем как герой поэмы Пушкина, этот человек отверг ее щедрый дар ради бесплодной мечты, иллюзии свободы. Она еще не закончила арию, когда на нее нахлынули непривычно яркие воспоминания. В какой-то момент она испугалась, что не сможет петь. Лиза злилась на себя. Настоящий исполнитель должен стремиться заставить плакать зрителей, но сам оставаться холодным и уж по крайней мере не хныкать.
Все же она снова испытала радость при мысли, что успешно справилась с некогда непреодолимым препятствием. Дирижер одобрительно кивнул ей; сеньор Фонтини воскликнул: «Браво!», правда, с довольно хмурым видом; а концертмейстер Моро выразил свое одобрение, постучав смычком по скрипке. Из оркестровой ямы раздалось еще несколько хлопков, потом все отправились освежиться. Позже предстояла еще одна репетиция. Вера и Виктор пригласили ее перекусить с ними в их любимой траттории неподалеку, где все довольно дешево, и быстро обслуживают. Серебрякова заявила, что не сядет на дневной поезд; теперь, когда она услышала, как поет Лиза, никто не заставит ее покинуть Милан до вечерней постановки. Виктор не скрывал своего ликования: на виду у рабочих сцены, он обнял Веру и нежно поцеловал в губы.
Во время легкого обеда, Лиза попросила у них помощи. Советы оказались настолько точны, что она не могла понять, как такое не пришло в голову ей самой.
Их беседу прервало неожиданное появление оборванного и тощего маленького попрошайки. Он умоляюще протянул руку. Лицо нищего обезобразила какая-то страшная болезнь. Прежде чем официанты успели прогнать его, Лиза отдала ребенку всю мелочь. Ужаснее всего, когда страдают дети. Новые друзья с грустью согласились с ней. Вот что больше всего заставляет верить в Советский Союз, заметил Виктор. «Конечно, сразу все изменить не удасться, еще сохраняется чудовищная бедность. Но мы наконец движемся в верном направлении».
Вера согласилась; их спокойная уверенность в завтрашнем дне произвела большое впечатление на Лизу. Они продолжали говорить о политике и музыке, — в основном о последней, — пока не настало время возвращаться на репетицию. Вера, извинившись, отправилась в отель передохнуть. Онегин и его бывшая Татьяна разыграли сцену нежности, задевшую Лизу; она отвернулась.
И вот, ее первое выступление в Ла Скале. Как только поднялся занавес, пришла спокойная уверенность в своих силах; когда она пела: «А счастье было так возможно», никакие эмоции ей не мешали. Зато с каждой минутой она все больше, почти на уровне инстинкта, вживалась в роль под влиянием вдохновенного пения и игры Беренштейна. Они поклонились публике под гром аплодисментов, почти овацию. Все стоящие за кулисами бросились поздравлять ее, но главным свидетельством удачи было то, что Онегин молча округлил большой и указательный пальцы буквой «о», словно говорил: «Отлично. Мы сработаемся». Лиза совершенно искренне сказала, что он замечательно выступал. Во время репетиций она так и не смогла решить, нравится ей манера пения Виктора, или нет, но на сцене он ее заворожил. Конечно, его голос уже начал «стареть», и разумеется он знал это; но признаки неумолимого физического увядания только добавили красок в его богатую палитру. Виктор отмахнулся от поздравлений, недовольно пожав плечами. «Был голос, да весь вышел. Я больше не могу взять верхние ноты. Это моя лебединая песня». Но Серебрякова, стиснув его руку, воскликнула: «Ерунда!»
Наклонившись, он шепнул Лизе: «Мы устраиваем небольшую вечеринку в нашем номере. В честь твоего первого, а ее последнего выступления в Милане. Приходи обязательно!»
Опустошив несколько бокалов, Лиза рассказала Виктору, как сначала боялась, что окажется слишком старой для роли. Он расхохотался и заявил, что в Киеве последнюю Татьяну пришлось доставить на сцену в кресле на колесиках! Зато он наверняка самый древний Онегин в мире! «У тебя как раз подходящий возраст. Сколько тебе? Тридцать пять, тридцать шесть? Так вот, в тридцать девять только приобретаешь свою лучшую форму, а ты легко сойдешь за восемнадцатилетнюю! Да, да, я совершенно серьезно! Но абсолютно седой старик пятидесяти семи в роли двадцативосьмилетнего молодого человека — это уже слишком даже для самого благодарного зрителя! Хорошо еще, что итальянцы с детства приучены верить в чудеса!» И он снова расхохотался.
К ним подплыла Вера, и Виктор объяснил, почему смеялся. «Но Лиза, дорогая, ты еще совсем свеженькая!» — воскликнула Вера. — «Поверь, твой голос стал намного лучше с тех пор, как я слышала тебя в Вене, а ведь я еще тогда восхищалась им. Ты обязательно должна приехать в Киев, правда, Виктор? Как только появлюсь дома, скажу нашему директору. Конечно, он знает о твоих успехах, и умрет от счастья, если заполучит к себе на сезон. Ты остановишься у нас. Мы придумаем, где тебя разместить поудобнее, несмотря на трудности, потому что», — ее зеленые глаза заблестели, — «я жду ребенка! Да, да, но это пока секрет. Ни одна живая душа не знает, кроме Вити и тебя, так что, пожалуйста, не говори никому. Потому-то я и уезжаю, — чтобы отдохнуть, — хотя страшно не хочу оставлять его одного. Присматривай за ним, хорошо? Мы так счастливы! Я почти довольна, что упала и сломала руку, хотя», — улыбка на мгновение поблекла, — «последствия могли быть гораздо серьезнее. Понимаешь, я все равно бы не выдержала целый сезон! Я думала, что смогу на время отказаться от выступлений, но теперь поняла, что не хочу. Никогда еще не чувствовала себя такой счастливой! Когда ты приедешь, у нас уже появится маленький!»
Ее радость заразила Лизу; Виктор тоже неловко улыбался. Вопросы морали — не мое дело, подумала Лиза; она знала лишь, что оба проявили к ней доброту и великодушие, и они ей очень нравились. Она сжала руки Веры и воскликнула, что страшно рада за нее, добавив, что очень хочет приехать, несмотря на то, что не сможет петь в Миланской опере. Но они уверили свою подругу, что здесь никаких проблем не предвидится: ее примут обратно с распростертыми объятиями. Потом ее похитил сеньор Фонтини, чтобы представить двум богатым покровительницам театра — старым дамам, у которых кости скрипели, словно сухие листья. Они суетились вокруг нее и охали. Она спаслась, воспользовавшись оживлением присутствующих: директор призвал всех к тишине. Потом произнес довольно невнятную речь, в которой приветствовал появление превосходной фрау Эрдман и с сожалением прощался с неподражаемой госпожой Серебряковой. Все подняли бокалы, выпили в их честь, а потом дирижер потребовал у дивы спеть на прощание. Его просьба встретила шумную поддержку. Крики стали громче: Серебрякова отказывалась, ее
