Смерть пришла, но оказалась не биологической и не творческой, а сугубо профессиональной: о Ширали забыли. «Заслуженно забытый Ширали», — написал о нём сорокалетний поэт-графоман, с переменным успехом выдающий себя за независимого литературного критика. Забыли настолько, что вычеркнули — и из живой поэзии, и из её поминальных списков. Забыли даже ровесники, пребывающие ныне в некоторой, скорее анекдотического свойства, моде. Ширали пишет, его печатают, но печатают исключительно питерские «толстяки» — а это ведь равнозначно свидетельству о литературной смерти.
Ширали выпускает книги — прекрасные книги, остающиеся, естественно, незамеченными. К шестидесятилетию издал полное собрание стихотворений — «Поэзии глухое торжество» — с парадным до пародийности предисловием некоего Г. И. Биневича и с иллюстрациями работы известных художников. Пристойным на сегодня тиражом в 500 экземпляров. Для тех, кто умеет читать по нотам или готов притвориться, будто умеет.
У забвения — или, как пишет сам Ширали, у пожизненного офсайта — немало причин, и не все они сводятся к комплексу Сальери, обуревающему собратьев по поэтическому цеху. То есть офсайт, конечно, организован искусственно, но судейский свисток звучит правомерно. Яркий представитель семидесятников (так называемого «задержанного поколения») и коренной петербуржец, влюблённый в свой город, Ширали по типу дарования и способу его реализации принадлежит скорее к московской «эстрадной поэзии» пятидесятых-шестидесятых прошлого века, которая и сама пребывает нынче в глухом, незаслуженно глухом забвении — семидесятилетних (с хвостиком) безобидных и по-своему красивых павлинов, её олицетворяющих, высмеивают даже те, кто десятилетиями кормился у них из рук. «Тихая лирика» (то есть воплощённая посредственность) плюс политическая ирония плюс внимание западных славистов плюс непременная (чаще всего задним числом приписываемая) дружба с покойным Бродским — такова сегодняшняя формула поэтического успеха, бесспорная смехотворность которого ничуть не отменяет того факта, что Ширали отказано даже в нём. Евгению Евтушенко с Андреем Вознесенским тоже свистят, но этот свист означает: «Пошли вон с поля! Без вас веселее!», а судейский свисток, доносящийся до слуха Ширали (и неслышный публике, как и сам поэт), звучит приговором: «Ты вне игры!»
Но ведь когда «эстрадники» были «в игре» — и действительно собирали стадионы, — а «тихие лирики» за смешные деньги получали «выступления» в библиотеках и школах, Виктора Ширали тоже не было — ни там, ни тут. Он читал в мастерских у художников (уже умерших или уехавших), в любительских театрах, просто — в компании. Читал, чтобы произвести впечатление, выпить, поесть и переспать на халяву, — такие уж у него были стимулы. Но читал, каждый раз умирая всерьёз и рождая себя заново на глазах у ошеломлённой публики — и профессионально подкованной, и случайной. И тогда его было слышно — наравне и наряду ещё с двумя-тремя питерскими поэтами. А те, кому по таланту (вернее, по отсутствию оного) положено помалкивать, — помалкивали или раскрывали рот беззвучно, как рыбы. Но с годами, с десятилетиями — убийственными даже для подлинного дарования — они вырвались на газон и принялись при пустых трибунах носиться по полю как угорелые. И объявили Ширали вне игры. Мяча им, правда, так и не дали, но им его и не надо.
Однако не всё так безнадёжно. То немногое актуальное, что происходит сегодня в поэзии, — рэп прежде всего — предугадано и предвосхищено Ширали. Сами рэперы этого, разумеется, не знают, а Ширали ничего не знает про рэп и рэперов, но тем не менее. Танатос и Эрос как два единственных источника вдохновения, исступлённое — на разрыв аорты — чтение, джазовый принцип формирования перетекающих друг во друга текстов и сиюминутность повода — всё это от него. Этот тип поэзии востребован — в той минимальной мере, в какой сегодня вообще востребована поэзия.
В полном собрании стихотворений значительное место занимают стихи самых последних лет — «стихи из матрацной могилы», как именовал соответствующий этап своего творчества Генрих Гейне. Замечательно хорош написанный в 90-е цикл «К Ларисе Олеговне». Пустоваты 80-е. И конечно же великолепны 60-е-70-е — пора раннего, но сразу же полного поэтического расцвета: «Сад», «Любитель», «Джазовая композиция», чуть ли не всё подряд. «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной», — написал себе на сорокалетие Бродский. «Ах, в нищете мне уютней. / Скорей не уютней — привычней», — на свой невнятный лад усмехнулся в канун собственного шестидесятилетия Ширали.
Ненатуралы
Девочка Маша написала роман про девочку Машу. В романе девочка Маша приходит в гости и говорит: «Я — писательница!» Тогда как публика взирает на неё, а затем и внемлет ей с трепетом и благоговением. — Так не пойдёт, — сказал я девочке Маше. — Это не жизненно. Люди стесняются собственного писательства и без малейшего пиетета относятся к чужому. Такую, с позволения сказать, писательницу люди моментально подняли бы на смех. — Какие люди? — Нормальные. Натуралы. Этого девочка Маша в толк взять не может. Потому что она-то как раз ненатурал. Или ненатуралка; не знаю, как правильнее. И общается, в основном, со своими. И посвящает им стихи (точнее, стихопрозу) и романы. И они ею самой и её творчеством и впрямь восхищаются. И, кстати, не зря: и славная она, и талантливая, и даже, на наш натуральный взгляд, хорошенькая. Но главное, у них, у ненатуралов, идёт интенсивная духовная жизнь: всё читают, всё знают, за всем следят; всем, в том числе и новым, живо интересуются. У нас — всё в прошлом (и самая читающая страна тоже), а у них — сплошная литературная кадриль, перманентно переходящая в гей-парад. Захиревшую было во второй половине прошлого века англоязычную литературную жизнь сильно расцветили представители нацменьшинств — от Владимира Набокова и Салмана Рушди до какого-нибудь безымянного нобелеата с берегов Карибского моря. У нас этот рудник выработан «литературой народов СССР»; отечественная словесность прирастает разве что Уралом и простирающейся за ним Сибирью. А ещё — и, пожалуй, ничуть не в меньшей мере — меньшинствами сексуальными. Только мы этого (и того, и другого) до поры до времени не замечаем. Гомосексуальная тема теснит гетеросексуальную на клубном уровне и нехотя выдаёт себя за неё в театре, в кинематографе и на телевидении. А вот в литературе всё сложнее и, не в последнюю очередь, потаеннее. Хотя ключевой вопрос остаётся неизменным: воспринимать ли творчество людей лунного света как особую субкультуру или рассматривать его в общекультурном контексте без оглядки на сексуальные предпочтения того или иного «творца» (которые к тому же могут быть вызывающе декларируемыми; нескрываемыми, но и не выпячиваемыми; известными лишь в узком кругу; скрытыми; латентными; наконец, напускными)? Причём граница всякий раз зыбка, критерии, как минимум, двусмысленны, творческие результаты амбивалентны, и многое происходит (да и воспринимается), скорее, «по умолчанию». Упомяну в этой связи две книги, вышедшие уже в перестройку, — «Другой Петербург» и «Другую любовь». Автор первой — известный искусствовед, укрывшийся под красноречивым псевдонимом К. Ротиков, — никогда не таил, но и не афишировал собственной голубизны. Автор второй — не менее известный археолог — был осуждён за мужеложство в 1981 году и впоследствии долгие годы утверждал, будто стал жертвой политических репрессий. Что отчасти было верно: гомосексуалистов у нас тогда сажали, как нынче олигархов, — крайне избирательно и не столько по факту, сколько «по совокупности».
Любопытнее, однако, другое. В начале 90-х археолог опубликовал серию очерков о нравах Зоны, изобразив себя невинно пострадавшим натуралом, доросшим в тюрьме и в лагере сначала до «углового», а потом и до «смотрящего»! «Гони ты старого… (пару слов пропущу), всё он врёт, я сам знаю нескольких студентов и аспирантов, которых этот „научный руководитель“ испортил», — безуспешно внушал я простоватому завотделом публицистики журнала «Нева»… Но годы шли, ситуация в стране менялась, и всё тот же археолог приволок в «Неву» более достоверные мемуары (напечатать их постеснялись), а затем выпустил и «Другую любовь», причём под собственным именем. Запад успел пройти весь этот курс наук в
