романиста и вдвойне комичной для рассказчика-контрразведчика серьёзностью — ссылается на авторитетные свидетельства жёлтой прессы и обильно цитирует её. (В качестве приложения к роману лишний раз воспроизведены донесения сержанта в отставке Тополя главнокомандующему Путину, публиковавшиеся порциями в желтоватых периодических изданиях, но этот вздор и упоминать не хочется.)
В годы службы подполковник был бессребреником (чуть ли не единственным во всём ведомстве, как невольно получается у Тополя), в отставке же возжаждал «у. е.». И организовал под «крышей» родного ведомства фирму «Возврат», специализирующуюся на возвращении в Россию бесхозных миллионов и миллиардов с офшорных, американских и швейцарских счетов. А почему бесхозных? Потому что владельцев счетов благополучно грохнули. Такие вот поиски Янтарной комнаты с помощью чёрной кошки, которой там нет (и не существует в природе), но которая гуляет сама по себе. В романе и вокруг Тополь приносит благодарность целому ряду генералов и полковников ФСБ за якобы предоставленную инсайдерскую информацию. Правда, чины эти проходят под инициалами и, по всей видимости, тоже не существуют в природе. Напротив, веришь благодарности, приносимой писателем «простой русской женщине», ознакомившей его с ночной жизнью Майами. Веришь, потому что реклама её антикварного магазина размещена прямо в книге. Как и реклама операторов из «Билайн». Под слоганом: Эдуард Тополь рекомендует — это такое, прошу прощения, ноу-хау. Перед нами не просто роман, пусть и на редкость слабый, на редкость паршивый. И не просто писатель, которому давно пора повесить перо на стену, а бутсу — на гвоздь. Перед нами колоритный представитель распространённого нынче типа авантюристов: уехав в Америку по израильской визе и ничего мало-мальски выдающегося не добившись и там, они восприняли перестройку и постперестройку как третий шанс, они вернулись или начали регулярно наезжать в Россию, надувая здесь щёки и хвалясь мифическими победами на Западе (но, понятно, не над Западом). Сперва они просто играли на разнице курсов (именно что «у. е.») — покупали ящик водки за два доллара и ведро огурцов за двадцать центов и угощали желающих. Желали все: бесплатным эмигрантским сыром не брезговали демократы первой волны и ренегаты всех мастей. А уж писатели… А уж журналисты… А уж тогдашние издатели… Какой-нибудь Александр Янов трындел про русский фашизм и Веймарскую Россию, какие-нибудь Вайль с Генисом и Парамонисом выдавали себя за литературных критиков, философов, кулинаров и антикваров одновременно. Какой-нибудь Тополь строчил романы… Потом «у. е.» вошла в разумные рамки. Пыль низкопоклонства осела. А эти угомониться не захотели. Или не сумели. Их встретили по одёжке (из секонд-хенда) и ещё не проводили по уму, но уже прикупили на «деревянные» главный атрибут неизбежных проводов — поганую метлу.
Санитар джунглей
Санитар джунглей
Бо-бо, ты жив, но шапки не долой…
В минимальном наборе качеств, необходимых поэту, едва ли не главную роль играет слух: каждый пишет, как он слышит. И когда стихотворец, решив объясниться с миром, называет итоговую книгу воспоминаний словосочетанием «Я ЗДЕСЬ», в котором неумолимо слышится «П.ЗДЕЦ», и снабжает жанровым подзаголовком-определением «ЧЕЛОВЕКОТЕКСТ», в котором и «ЧЕЛОВЕКА» и «ТЕКСТ» издевательски заглушает «КОТ», ясно, что стихотворец это паршивый; кот — ещё куда ни шло, «кот» — тем более, а вот поэт — едва ли; и сама книга заранее оборачивается недвусмысленным и не подлежащим обжалованию приговором: «П. здец котёнку!» Старому котёнку, заморскому и паршивому, но всё равно п. здец, причём п. здец полный. Стихотворца зовут Дмитрий Бобышев. Живёт он в США, в графстве Шампейн, и стихи порой подписывает псевдонимом Граф Шампанский (вкус, как видите, под стать поэтическому слуху). Член Союза писателей Санкт-Петербурга. В самооценке — «соперник Бродского». Человекотекст вышел в московском издательстве «Вагриус». Книгу мне подарила издательский редактор Елена Шубина, котолюбиво заметив: «Вы уж его, Витя, как-нибудь щадяще, вполсилы…» Да хоть в четверть! Бобышевский «П. здец» заканчивается следующими словами:
Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой — установите! Вот — памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину… Да и Клюеву, и Есенину… Даже Тихону Чурилину! Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский. Памятник Анны Ахматовой (бронзово): — Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!
Ну как такого обидишь? Попробовал было Андрей Битов — вывел в раннем рассказе: «Этот ничем не примечательный Бобышев служил инженеришкой в какой-то конторе, мелочно обманывая начальство, хотя и трусил, но прогуливал, ходил в рабочее время в кино, пытался даже завести лёгкую связь со случайной девицей, но сробел и пожмотничал», — с обидой процитировано в«…котексте». И далее, когда соперник Бродского прорвался к главному редактору издательства с тем, чтобы на Битова настучать: «И, помимо всего, я ведь тоже ваш автор. Мои стихи отобраны для следующего выпуска альманаха, это будет мой дебют, и я хочу, чтобы читатели связывали моё имя со стихами, а не с сомнительными похождениями битовского персонажа». Ладно, свяжем имя со стихами — всё из того же«…котекста»:
Единственно твоей хозяйки ради, Кастрат любезный, я тебя пою.
Послушаем заодно и отзыв Анны Ахматовой в переложении, естественно, Графа Шампанского: Ахматова сказала: «У меня был Иосиф. Он говорил, что у него в стихах „главное — метафизика, а у Димы — совесть“. Я ему ответила: „В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это — поэзия“». Я посмотрел на единственную свидетельницу нашего разговора: сможет ли она возвратить мне дар и запомнить эти слова? Нет, конечно, — так и стихи не запомнились, а лишь сор, из которого они выросли. Кто тут кому врёт: Ахматова — Бродскому, Ахматова — Бобышеву или Бобышев — читателю? Если бы в стихах «кота» и впрямь была поэзия, то запомнились бы и остались они. А запомнилось-то другое: действительно инженеришка, никчёмный сочинитель, мстящий талантливому, пользуя его женщин, — ситуация банальная и в своей банальности гнусная и убогая. Тебе — всемирная слава, а мне — свалка на комоде. Ах, про свалку написал тоже ты? А у меня зато «хорошие английские туфли», доставшиеся от покойного тестя, и боты, чтобы не портить обувь, и ко мне забегала твоя роковая возлюбленная… А «сука в ботах» — это не про меня, и рассказ Битова — тоже, и вообще меня хвалила сама Ахматова… Да ведь и впрямь хвалила: хорошенький котик был смолоду. Кушнера прогнала — слишком страшненький, — а Бобышева похвалила. О пресловутых «ахматовских сиротах» — это было домашнее ЛИТО на четверых: один талантлив, почти гений, другой — со способностями, третий — с проблесками, четвёртый — без, зато в ранге старосты. А первый? С ним трудно. А второй? С ним забавно. А третий? С ним потаённо. А четвёртый? Его, сам пишет, и в Технологическом институте старостой группы назначили, потому что единственный русский мужского пола. Ахматова, надо полагать, отреагировала на него точно так же… Пожилые поэты обзаводились ЛИТО не только и не столько ради заработка, но в расчёте на обожание, платоническое или как, со стороны воспитанников. Сергей Давыдов не предпочитал девочек мальчикам и наоборот, Виктор Соснора — тоже, Лариса Васильева и Александр Кушнер подбирали юношей гвардейского роста, Давид Дар — пэтэушников погрязней, и так далее. Члены ЛИТО становились и благодарными слушателями твоих стихов, и расторопными слугами (от «сбегать за водкой» до «перевезти вещи»), и по необходимости и возможности — гаремом «обоего пола» (как выразился недруг нашего кота с говорящей фамилией Марамзин, он же, кстати, и Кацнельсон), невестами, а в московском варианте — и женихами. Ахматова была стара, больна, ленива, полуопальна, ЛИТО ей пришлось вести на дому — но все его родовые признаки она у себя в «будке» воссоздала. Бродского это бесило, Рейну докучало, для Наймана стало пожизненным поприщем в статусе «ахматовской вдовы», а для Бобышева?
Талантливым людям он завидует — всем, и клевещет тоже на всех, даже на Довлатова (утверждая,
