это уже не по-фламандски, а по-голландски — не Рубенс, а Босх в Саду Страстей, — а ведь голландский так похож на идиш! Мяса были ни к чему и в первой строфе, но если уж они появились там, то от эпитета мясистый лучше было, пожалуй, удержаться. Однако Рабиновича уже понесло:
Я тоже здесь — слежу, развязный, как студент, За стайкою девиц под зеленью каштанов. Им ясно, что да как; они, поймав момент, Смеются, на меня бесцеремонно глянув.
Смеются на меня — как это хорошо, как это звонко, а главное, как это по-русски! Что, не там стоит запятая? Запятая, говорил Маяковский о стихах, не спасает. Карузо спел: Улучив мгновенье, Яснов откликнулся: Поймав момент; вот именно — поймал момент и откликнулся. Бесцеремонно глянув в классический перевод и в иноязычную партитуру. Так Рабинович поёт, когда он в голосе. По собственному ясновскому мнению, в голосе. В котором он бывает, очевидно, не всегда (как все мы грешные), зато поёт — см. вышепроцитированную справку — всегда. Поёт без умолку. Поёт без удержу. Поёт без оглядки. Вот и получается, что и Карузо плохой певец, и Паваротти — плохой певец, и Хворостовский — плохой певец, — а вы ещё не слышали ясновского Доминго! Вы ещё не слышали ясновскую Каллас! Вы ещё на его детских утренниках не бывали! Вы даже не представляете себе, как вам повезло. Разумеется, Яснов — он не один такой, хотя «по французской поэзии» сейчас самый главный. Любителей напеть на свой лад — и незабесплатно — репертуар Карузо хоть ложкой ешь. Правда, есть их всё же уместнее другим столовым прибором. Для начала расплющив его фламандским животом.
С ярмарки на «бомбиле»
В последнем романе Виктора Пелевина герой-протагонист одержим числом 34, а герой-антагонист (носящий говорящую фамилию Сракандаев и представляющий собой злобную карикатуру на писателя Владимира Сорокина: срака = сорока) — числом-перевёртышем 43. Не только два персонажа, но и означенная пара чисел борются не на жизнь, а на смерть и в конце концов уничтожают друг друга, как Пересвет и Челубей. Роман так и называется «Числа» — и что-то в этом, согласитесь, есть. Особенно когда вспомнишь ещё один в какой-то мере актуальный арифметический парадокс: пресловутым шестидесятникам сейчас по (или под) семьдесят, а так называемым семидесятникам — по (под) шестьдесят. И ненавидят они друг дружку ничуть не меньше. Конечно, с ярмарки едут и те и другие, да и приезжают помаленьку туда же, куда и все остальные, — но разными темпами, в разном настроении, а главное — разными транспортными средствами. Одни — чуть ли не в карете, другие — если и в карете, то разве что «скорой помощи», со старенькой, но перманентно пьянущей санитаркой и доктором-недоучкой из петербургских грузин. Иные — кто хоть как-то держится на ногах — и вовсе собственным ходом. Недавно пронёсся слух: пост министра культуры в новом правительстве получит знаменитый шестидесятник: не то Владимир Войнович, не то Василий Аксёнов. Как раз в те дни позвонил мне поэт-семидесятник Виктор Ширали, уже много лет выбирающийся из дому лишь на похороны ровесников. Попросил помочь напечатать статью о собственном творчестве. Для этого нужен повод, возразил я. Повод есть, возликовал Виктор, мне исполняется шестьдесят! Я пробил ему в одной из городских газет две машинописные страницы. Шестидесятилетние семидесятники умирают, болеют, пропадают в неизвестности, пытаются выпустить первую — и уже заведомо никому не нужную — поэтическую книгу. Семидесятилетние шестидесятники меняют машины, евроремонтируют квартиры и в очередной раз становятся отцами, а если с кем-то из них этого почему-то не происходит, значит, он в годы реформ сменил, наряду с идеалами, не только жену, но и сексуальную ориентацию. Как тебе, блин, в твои 67 (пелевинское число, переворачивающееся — и непременно перевернётся — в 76) не надоело писать в столбик, спрашивает у Александра Кушнера интервьюер. «Есть поэты романтического склада, рассчитанные (так! — В. Т.) на короткую жизнь…, — отвечает тот. — Есть другие: Гёте, Тютчев, Фет, Пастернак…, для которых главное — поэтическая мысль…». И, наверное, поэтому всё так затягивается… Тут же, впрочем, и затянувшаяся на десятилетия заветная поэтическая мысль:
Стихи проникнуты ностальгией по отменённой цензуре (Мы так её пинали, ненавидели,Была позором нашим и стыдом,Но вот смели — и что же мы увидели?Хлев, балаган, сортир, публичный дом), датированы 2002 годом и, судя по всему, представляют собой отклик на мою книгу «Похороны Гулливера в стране лилипутов». Но кто ж тебя, недотыкомку, научил сравнивать упыря с гиеной — Гёте? Тютчев? Фет? Пастернак? Да и рифмовать патлатыми со взглядами тоже… Семидесятник Ширали был изрядным потаскуном, но барышень своих «снимал» на Невском или в «Сайгоне». А скажем, шестидесятник Леонид Жуховицкий (недавно опять видел его на телеэкране) переписывался на страницах журнала «Юность» с тысячами воспитанниц ПТУ, рассказывая им о преимуществе платонической любви, — каждая вторая от него «залетала», а на каждой пятой он на определённый срок (пока ей не исполнялось двадцати) женился. Наверное, поэтому у семидесятников сейчас так мало, а у шестидесятников по-прежнему неприлично много поклонников и поклонниц. Среди талантливых семидесятников хороших людей нет (а если были — ушли в священники, как Борис Куприянов, уехали в Израиль, как Елена Игнатова, или сошли с ума — фамилии в данном случае опущу), а вот порядочные встречаются. С талантливыми (конечно, в прошлом талантливыми; впрочем, это уточнение уместно в обоих случаях) шестидесятниками дело обстоит ровно наоборот: Евтушенко человек славный, а Вознесенский — тем более. Однажды именно Вознесенский (по просьбе Татьяны Гнедич) вызволил из московского вытрезвителя того же Ширали, и, кстати, именно он настоял на недавнем присуждении премии «Триумф» петербургской семидесятнице Елене Шварц. А вот семидесятнический премиальный сюжет. В начале перестройки несколько моих ровесников затеяли литературную премию (присуждённую в итоге один-единственный раз). Название у премии было: Державинская. И кандидат на неё имелся: поэт-семидесятник Олег Охапкин. Спор шёл только о сумме премии: 500 долларов или 1000? Спор чисто схоластический — ведь у организаторов не было ни цента. Победила точка зрения покойного Виктора Кривулина, настаивавшего на тысяче. И вдруг — о чудо! — деньги нашлись. И вручил их Олегу в торжественной обстановке как раз Виктор. И тут же забрал себе пятьсот, которые Охапкин, оказывается, задолжал ему ранее. А вот — шестидесятнический. Звонит устроителям премии «Антибукер» Резо Габриадзе и клянчит 12 тысяч долларов, уверяя, будто помирает с голоду. Как же так, Резо, ты же месяц назад получил «Триумф» (сейчас это 50 тысяч, но и тогда были 25)? Ах да, забыл… В тот год я возглавлял антибукеровское жюри по критике и публицистике. И меня уговаривали дать премию за книгу мемуаров Андрею Вознесенскому. А для начала — хотя бы прочитать эту книгу. Уговаривали так: «Ты хоть полистай, он там, кстати, восторженно пишет о твоих переводах из Одена!» Ну, это, знаете ли, ещё не повод…
Вознесенский в итоге снял свою книгу с пробега — регламент не позволял, но мы его уважили. Снял, по-хорошему подражая главному из шестидесятников — Александру Солженицыну, просьбу которого мы удовлетворили тоже. Хотя, как сказал я на тогдашней пресс-конференции, Солженицын публикует свои тексты всё же не на скрижалях Завета, а на страницах «Нового мира», и исключение делается только за былые заслуги. А премию мы в конце концов присудили семидесятнику Олегу Давыдову за памфлет «Демон Солженицына», да ведь не все премии в нашей стране присуждаю я… Есть ещё межеумки, которых принято называть «почтительными семидесятниками», — по возрасту они тяготеют к младшей (оцените иронию, заключённую в этом определении!) группе, но всю жизнь прислуживали старшим — конкретным представителям старшей группы и всему шестидесятничеству как формации. Это уж и вовсе дрянь- человечишки; сегодня их выгнали отовсюду, кроме «толстых» журналов, где им и место. Кое-кто окопался в детской литературе или ушёл в мелкий бизнес ещё откровеннее. И фамилии у них как собачьи клички:
