Рут закрыла воду и вышла из ванной навстречу лавине звуков. Пусть играет так, решила она, пока кто-нибудь из соседей не начнет жаловаться или не включит так же громко ненавистное ей радио. Она завернулась в полотенце, как в саронг, прошлепала по гладкому светлому полу в гостиную и склонилась над компьютером. Почтовый ящик наверняка пуст, нет сообщений на автоответчике и эсэмэсок в мобильнике. Если они и приходят, то лишь по работе: все ее общение разом прервалось, словно она очутилась за звуконепроницаемой дверью, отрезавшей все звуки вечеринки.
Оказалось, одно письмо в почтовом ящике все-таки есть. Рут присела к столу и щелкнула мышкой.
Письмо от Лоры.
«Рут, дорогая, — гласило оно, — просто позвони ему!»
Рут запрокинула лицо к высокому потолку и закрыла глаза. В горле застрял ком.
«Просто позвони ему!»
Глава 11
— А надо ли? Вы уверены? — спросил Ласло. Эди придвинула к нему сахар.
— Ну конечно.
— Но ведь это комната вашего сына…
— Или моей дочери. В последние годы у нас часто жили актеры — селились, съезжали…
— Правда?
— Конечно.
— А что говорит… — Ласло замялся, теребя пакетики с сахаром, — ваш муж?
— Его зовут Рассел.
— Помню, — кивнул Ласло, — просто мне неловко.
— Неловко?
— Я и родного-то отца стесняюсь…
— Рассел совсем не страшный. Он привык к жильцам-актерам.
— Вы уже предупредили его?
— О чем?
— Что хотите предложить комнату мне, — объяснил Ласло.
Эди смотрела, как он вскрывает пакетики и высыпает сахар в пышную молочную пену на своем кофе.
— Ласло, дорогой, мне вовсе незачем спрашивать у него разрешения.
— Я же сказал «предупредили»…
— И предупреждать ни к чему. Ему нравится, когда в доме полно народу. Он любит видеть, что комнаты не пустуют.
Ласло принялся мешать кофе.
— Честно говоря, это было бы отлично. Я сразу почувствовал бы себя… — Он помолчал и закончил: — Иначе.
— Вот и хорошо.
Он взглянул на нее и отвернулся.
— Я постараюсь… никому не мешать.
— Если и будешь мешать, я вряд ли замечу, — заверила Эди. — Мои дети, пожалуй, кроме Мэтью, то и дело отвлекали меня. А я недавно обнаружила, что без таких помех в душе что-то умирает. Жизнь становится пресной и невкусной. — Она наклонилась над столом. — В детстве я делила комнату с сестрой Вивьен, и мы постоянно ссорились и дрались: она была чистюлей, а я — неряхой, жуткой неряхой, вдобавок нарочно устраивала беспорядок, чтобы позлить ее, но когда мама наконец расселила нас по разным комнатам, я расстроилась. Устраивать беспорядок в комнате, которая принадлежит только тебе, бессмысленно. — Она заглянула в глаза Ласло и улыбнулась. — Так и живу.
— Вивьен — та самая сестра, к которой переселилась Роза?
— Да.
— Вы до сих пор ссоритесь?
— А как же, — отозвалась Эди.
— А я ни разу не ссорился с сестрой. Не решался. Так рисковать можно лишь в том случае, если у тебя большая семья.
— Фу ты, какие драматические представления о семье, — сказала Эди. — Как в русском романе. Если ты на такое рассчитываешь, у нас тебе будет скучно.
— Вряд ли.
Она протянула руку и взяла его за запястье.
— Мы все будем рады тебе. Честно.
Он покачал головой, на мгновение поднял глаза, и Эди заметила в них слезы.
— Господи, Ласло! — рассмеялась она. — Это всего лишь комната!
В вечерних газетах объявления о сдаче комнат и квартир занимали две колонки. Кроме месячной арендной платы, разброс которой достигал нескольких сотен фунтов, они различались тоном: одни звучали по-коммерчески деловито, другие — более осторожно, особенно если квартира сдавалась нескольким жильцам. Бен был убежден: даже если Наоми отважится покинуть квартиру матери, она ни за что не согласится делить новое жилье ни с кем, кроме него. Яростное усердие, с которым Наоми и ее мать не только владели имуществом, но и охраняли его, стало для Бена откровением. Мать Наоми даже о чайнике или ванне говорила только с прибавлением краткого «мой» или «моя». Бена, выросшего в доме, где общими были все вещи, за исключением предметов личного пользования и тому подобного, изумляло это домашнее размежевание.
— На мой журнальный столик ноги не класть, — объявила мать Наоми в первый же вечер после переезда Бена. — И чтоб сиденье моего унитаза всегда было опущено.
Но Бена это не раздражало. Увидев строжайший порядок на кухне и столкнувшись с категорическим требованием соблюдать его, он, к собственному изумлению, лишь исполнился почтительного трепета. В конце концов, мать Наоми обращалась с ним точно так же, как со своей дочерью, а Наоми выполнение материнских требований и правил давалось естественно, как дыхание. Потому и Бен был готов, по крайней мере отчасти, послушно подбирать брошенное на пол банное полотенце и вешать гладильную доску на специальные крючки за кухонной дверью — кстати, необходимость гладить белье поначалу его озадачила. Лишь однажды в первые несколько недель он, наблюдая, как Наоми с математической точностью делает бутерброды с сыром, спросил;
— Твоя мать всегда была такой?
Наоми даже не взглянула на него.
Тряхнув копной длинных белокурых волос, она ровным тоном ответила:
— Ей так нравится.
Даже Бен был готов согласиться: тот, у кого есть собственный дом или деньги, чтобы платить за аренду жилья, имеет полное право жить так, как ему нравится.
Сказать по правде, одной из причин ухода из дому, наряду с всепоглощающим желанием каждую ночь проводить в постели с Наоми, было отчетливое, хоть и не сформулированное понимание: предпочтительный для него образ жизни не совпадаете родительским, но поскольку дом принадлежит родителям, значит, им и устанавливать правила. Соседство с матерью Наоми, особенно поначалу, вообще не представляло проблемы — во-первых, из-за самой Наоми, а во-вторых, потому, что ее мать, при всей своей верности духу и букве собственного закона, внушала Бену почтение своим усердием и независимостью и получала его. Вдобавок, к неизменному и благодарному удивлению Бена, его присутствие в своей квартире и в постели своей дочери она воспринимала как нечто абсолютно естественное. И не издала ни единого слова или даже звука, который Бен мог бы истолковать как расспросы
