работу, и я вдруг заплакала.
Я должна была увидеть это сама, и увидеть в одиночестве: те двое и так уже видели слишком много, и они заслужили отдых, поэтому я пошла одна. Надо было просто идти на юг, к тому месту, где они стояли когда-то. Подготовиться к этому было все равно невозможно. Я только спрятала глаза за темными очками, словно поставила заслон.
Вся стена была заклеена стихами, объявлениями, фотографиями и молитвами; она тянулась бесконечно, как страшная сказка. Вдоль нее, внимательно читая, медленно двигались люди, а если мимо проходил пожарный или спасатель, все аплодировали, но те не поднимали глаз, потому что все уже знали. Они знали, что живых больше не будет. Они узнали это раньше всех. И они не поднимали глаз, потому что очень устали и давно не спали, и не могли спать, пока их окружали фотографии, которые просили: «Найди меня, найди меня». Как же они могли спать и смогут ли заснуть когда-нибудь после?
Я нашла подходящее место рядом с женщиной, которая когда-то работала в ресторане. У нее было приятное лицо, она была чьей-то бабушкой, и я повесила его фотографию по соседству. Я не надеялась, что его кто-то узнает, почти не надеялась. Мне просто хотелось, чтобы люди смотрели на него и говорили: «Какой славный. Жаль, что я его не знал». Кто-то остановился у меня за спиной.
— Это мой брат, — сказала я, разглаживая морщинку на его лице.
~
Было поздно. Обычно к этому времени я уже возвращалась домой, а сейчас сидела в баре, лицом к ряду бутылок и своему искаженному отражению в зеркале. За спиной у меня — немногочисленные, тихие, заблудившиеся в ночи посетители, молча пьющие и молча думающие; передо мной — виски.
Эта часть города была чужой Для меня, я здесь никого не знала, никто не знал меня, и минуту назад я вышла из туалета, расстегнув пару лишних пуговиц. Я сама себе казалась чересчур очевидной, мне было неловко, но я надеялась на короткий мужской интерес, свидание, ни к чему не обязывающий секс, на что- нибудь. Беда в том, что у меня слишком давно не было практики, слишком долго я не играла в эти игры и успела забыть правила. Какой-то мужчина взглянул на меня и улыбнулся, я тоже улыбнулась, презирая себя. Быстро оплатив счет, я вышла на улицу. Там было прохладно, и голова немного прочистилась. Сердце разрывалось. У меня так давно никого не было.
Пешком я прошла квартал, обогнала несколько пар, человека, гуляющего с собакой, одинокого бегуна. Все они шли куда-то, а у меня цели не было. Я свернула на неширокую, обсаженную деревьями улицу, чью симметрию нарушали только красно-белые огни бистро.
Внутри было тепло, пахло чесноком и кофе. Владелец показался мне жизнерадостным и добродушным. Я была единственным клиентом; возможно, ему не терпелось уйти домой, но он никак этого не показывал. Он принес мне кофе, спросил, удачный ли был вечер, и прибавил к кофе кусок карамельного торта. «Вам понравится», — пообещал он и оказался прав. Кроме того, он вручил мне посвященное искусству воскресное приложение «Таймс». Очень мило.
Колокольчик над дверью негромко звякнул. Я услышала короткий разговор и последовавшее за ним гуденье кофеварки. Я подняла глаза. Мужчина. Смотрит на меня. Кажется, улыбается. Я опять уставилась в газету и притворилась, что читаю. Он пододвинул стул и сел у меня за спиной. Мне хотелось еще кофе, но я чувствовала его присутствие сзади и не решалась встать. Мужчина подошел к стойке, расплатился. Не уходи. Подними глаза. Я ждала бряканья колокольчика, но напрасно. Вместо этого шаги в мою сторону.
— Вы выглядите точно так, как я себя чувствую, — сказал он.
У него было усталое, печальное лицо. Он поставил передо мной кофе с конфетой «бачи» на блюдечке.
В его квартиру мы ввалились жарким, тяжело дышащим клубком, срывая по дороге одежду, с пола перебрались на диван, с дивана на кровать и там вдруг остановились. Пронзительная интимность обстановки, духи, фотографии, чужая жизнь, когда-то поделенная на двоих, охладила желание, и тогда он сказал: «Можем остановиться, если хочешь». Нет, никаких остановок! Его губы еще хранили вкус корицы и сахара. И кофе.
Я расстегнула его рубашку, пробежала пальцами по груди и полоске волос на животе. Его кожа была прохладной и шершавой. У резинки трусов мои пальцы остановились. Он сидел неловкий, даже застенчивый. Член был твердым, сильно напряженным. Я сжала его через ткань. Обвела контур пальцем, крепко обхватила. Он не двигался и не прикасался ко мне, просто ждал, что будет дальше. Я чуть приподняла его бедра, стащила с них белые трусы. Наклонилась. От него пахло мылом.
Я зарылась лицом в подушку, чувствуя его пальцы глубоко внутри себя, сжимая их, мокрые, торопливые, жадные. Потом он перевернул меня на спину, и вместо пальцев во мне уже был член. Теперь я видела его лицо: печальное, нежное, прекрасное лицо, у которого не было имени. Он наклонился и поцеловал меня, наклонился еще и поцеловал внизу. Я зарылась пальцами в его мокрые редкие волосы. Я впилась в его рот, всосала в себя его язык. Он толкнул меня, и я повалилась на простыни, обхватив коленями его ребра, цепляясь изо всех сил за него, за этот момент, когда мы были одним целым. Он двигался все быстрее, проникал в меня все глубже, словно спешил избавиться от того, что накопилось, от того, что было похоронено внутри. Его нетерпение передалось мне, я потянулась к нему, вцепилась, укусила в плечо, и его звуки смешались с моими, заполнили комнату, вернули жизнь в эту постель, погребенную под слоем пепла.
Пять часов. За окном уже слышались звуки нового дня. Обессиленная, я перевернулась на бок, почувствовала боль между ног. В слабом утреннем свете я тихо оделась, посмотрела на спящего. Записки не будет. Я осторожно двинулась к двери.
— Это было не просто так, — сказал он.
— Знаю.
Я вернулась и обняла его. Я жила и дышала.
~
Дни сменяли друг друга, тянулись часы, бесконечные и бессмысленные. Я ходила во французское кафе, где меня никто не знал и мне не приходилось отвечать на постоянные «есть новости?» вежливыми «пока нет». Я сидела у окна и смотрела, как мимо, от центра к окраинам, проходит жизнь. Три молодые женщины шагали, взявшись за руки, и смеялись, и я вдруг поняла, что не видела такого уже давно; смотреть на них было странно.
Я писала там. Писала свою колонку, писала о Потерянных. Я писала о грудах цветов у всех пожарных депо, о свечах, которые никогда не гаснут; о молитвах, помогающих заглушить отчаяние в эти первые дни, когда ничего еще не было известно наверняка, но все-таки люди знали. По ночам, лежа в одиночестве в своих постелях, они знали, что это только начало, еще грубый набросок того, что будет их Настоящим, и их Будущим, и их Воспоминаниями. Я писала о том, как люди вдруг обнимались посреди улицы или магазина, и о ежедневных похоронах пожарных и полицейских, о похоронах, при виде которых останавливалось движение, лились слезы и начинали выть сирены. Сидя на нашей скамейке на Бруклинском мосту, я писала о том, как изменился привычный силуэт города; когда-то мы приходили сюда, чтобы подумать, и
