— Я сам могу это сделать, — сказал он и положил кучку щепок на кусок газеты.
Оставалось только поднести спичку. Это был один из тех многих моментов, когда его память разветвлялась, как дорога на перекрестке: он помнил, как развести огонь в камине, но не помнил, когда делал это в последний раз и кто тогда был с ним. Он поглядел на меня и улыбнулся. Он вообще много улыбался в те дни: улыбался, когда не знал, что сказать; улыбался из вежливости, из страха обидеть, или по тем причинам, о которых в нормальных семьях никто не думает.
— Ты не мог бы немного поговорить с ними? — попросила я. — Им достаточно будет просто услышать твой голос.
— Конечно, — ответил он. — Если хочешь.
Я оставила его одного и через приоткрытую дверь до меня доносились только некоторые слова: «дом», «чувствую себя хорошо» и несколько раз «Грейс». Я знала, что он разговаривает с матерью, что с тех пор, как он нашелся, она успела очень многое прочитать о его состоянии, что она не будет его торопить, не будет давить, что она готова ждать, потому что уже ждала, и пока ей достаточно знать, что он живет в этом мире.
Он спустился по ступеням так осторожно, словно они были стеклянными, пришел к нам на кухню. Я протянула ему бокал, налила вина.
— Это было твое любимое.
— Вот как? — спросил он смущенно.
Мы смотрели, как он пьет.
— Хорошее. — Он поднес бокал к свету. — Дорогое?
— Ужасно, — кивнула я.
— И я мог его себе позволить?
— Мог, наверное. Завтра можешь проверить свои счета, если захочешь.
— Я богат?
— Не беден.
— У меня столько денег, что я могу их раздавать?
— Не знаю. — Я пожала плечами. — Ты хочешь их раздать?
— Я не знаю, чего я хочу, — сказал он и налил себе еще вина.
Сначала он довольно внимательно слушал рассказы о нашем доме, родителях, моей жизни в Лондоне, но потом вдруг вскакивал и уходил спать или просто выходил из комнаты, и это было самое тяжелое, потому что ему явно скучно было слушать о людях, которых он не помнил, не знал и не хотел знать. По-настоящему увлекали его только разговоры о Грейс, о фильмах, которые он смотрел в больнице, о Джерри из палаты интенсивной терапии, то есть о тех пяти неделях жизни, которые теперь и составляли все содержимое его памяти. И мы не были частью этой жизни.
— Что ты пишешь? — спросил он меня как-то, вернувшись из больницы после осмотра.
— Колонку для газеты. Это моя работа.
— О чем?
— О тебе, в частности. Я называю тебя Максом. О Чарли. О Дженни Пенни.
— Кто это?
— Моя подруга детства. Ты тоже ее знал. Она сейчас в тюрьме. Сидит за убийство мужа.
— Хорошая подруга, — засмеялся он, и это было жестоко.
— Да, — тихо сказала я, — очень хорошая.
Мы постарались подойти поближе. Запаха горящего топлива уже не чувствовалось, и вместо него остался только тот страшный запах, о котором нельзя было говорить. Он внимательно читал записки с описанием пропавших и, наверное, сам ощущал себя одним из них. Мы разделились, и я видела, как он медленно прошел мимо десятков фотографий с улыбающимися лицами и вдруг остановился и прикоснулся к одной из них.
— Элли! — Он жестом позвал меня к себе. — Это же я.
Там, рядом с выгоревшей фотографией чьей-то бабушки, было и его улыбающееся лицо и черно- белый блеск воды в бассейне за его спиной. Он снял фотографию, сложил ее вдвое и засунул в карман.
— Пошли домой, — предложила я.
— Нет, давай еще походим.
Я оглянулась на пустое место там, где был его снимок, и подумала, что почему-то я совсем не так счастлива, как должна быть.
Мы зашли слишком далеко. Он явно переоценил свои силы и теперь был бледным от усталости. Мы медленно шли по мосту, и я рассказывала ему, как он любил этот мост и что, наверное, гулял здесь и ту ночь, когда на него напали. Мы подошли к той скамейке под деревьями, где он любил сидеть; к той скамейке, на которой его нашел парень из Иллинойса; парня звали Винс, как мы узнали позже.
— Мы часто сюда приходили?
— Довольно часто. Если надо было поговорить, если возникали проблемы. Здесь они как-то легче решались, может, из-за этого вида на город. Когда мы были маленькими, то часто мечтали об этом городе. Вернее, не маленькими, а уже подростками. Мечтали, как сбежим и поселимся здесь. «Нью-Йорк, Нью- Йорк»[33]. Знаешь, все ведь о нем мечтают. А мы собирались осуществить все мечты здесь. Ты сюда и уехал, и тебе здесь повезло.
— Я сбежал?
— Да, оба мы сбежали в каком-то смысле. Только ты сделал это физически, вот и вся разница.
— От чего я сбежал?
Я пожала плечами:
— Может, от себя?
— Недалеко же я оторвался, — засмеялся он.
— Нет, недалеко.
Он достал из кармана сложенную фотографию и посмотрел на себя.
— Я был хорошим человеком?
Странно было слышать, как он говорит о себе в прошедшем времени.
— Да. Интересным и добрым. Щедрым. Не простым. Но очень славным.
— А проблемы у меня были?
— Да, как у всех.
— Может, из-за них я пришел сюда ночью, как ты думаешь?
— Может.
— Я спрашивал у Чарли, был ли у меня парень.
— И что он сказал?
— Сказал, что у меня никого не было. Что я не жалел тех, кто меня любил. Почему, не знаешь?
Я покачала головой:
— Так про каждого можно сказать.
Он молчал.
— Я любила тебя. И сейчас люблю.
Я посмотрела на снимок у него в руке. Майами. Февраль, почти восемь месяцев назад. Я тогда переживала из-за того, что отпуск получился таким дорогим. Как глупо.
— Ты всегда заботился обо мне, когда мы были детьми. Защищал.
Он встал и опустился перед скамейкой на корточки.
— Меня ведь здесь нашли?
— Что ты делаешь?
— Ищу следы крови.
— По-моему, крови было мало.
Он сгорбился и оперся локтями о колени.
