– О чем нам говорить? Я ничего не знаю, не видела и не слышала.
– Вот об этом мы и поговорим, – из-за двери сказал Плетнев.
– Неля, ты извини, но я только вошла, у меня дела не сделаны.
Кто такая Неля? – удивился Плетнев. Ах, да! Почему-то они так называют Элли.
Он выбрался из-за дерматина, все-таки понюхал полынь и заявил Любе, что у него разговоров всего на несколько минут, проще переговорить, чем препираться.
– Ну, проходите, – хмуро предложила Люба и пропустила их в тесную, но очень чистую комнату.
Стол был придвинут к окну и весь завален какими-то бумагами и обрывками ткани, а у соседнего окна, также вплотную, стояла разложенная швейная машинка с литым чугунным колесом ножного привода. За распахнутой дверью в маленькую комнату у стен стояли две кровати, разделенные небольшой тумбочкой, над которой висело зеркало. Тумбочка была заставлена баночками и тюбиками, наверное, Люба там прихорашивалась. За занавеской пряталось еще какое-то помещеньице, по всей видимости, кухня.
И это все.
По сравнению с этим домиком хоромы Плетнева выглядели как палаты царские.
– Любочка, ну что ты узнала?
– Ничего я не узнала.
– Как не узнала? Ты же в Тверь ездила!
Люба исподлобья посмотрела на Элли. И Плетнев тоже посмотрел.
В лице у той не было никакого любопытства, только сочувствие. Совершенно искреннее. Совершенно честное.
– Не пустили меня. Сказали, что день выходной, чтоб в понедельник приезжала. Никто ничего мне рассказать не может, а к задержанному тоже нельзя! А я говорю – что же он, до понедельника сидеть будет? А они мне отвечают, он теперь лет десять посидит!
Выпалив все это, она как будто отпустила себя, плечи поникли, губы набухли и задрожали. Как бы враз обессилев, она опустилась на стульчик возле швейной машинки, поставила локти на колени и уткнула лицо в ладони.
– Как же… десять лет… – рыдала Люба, – это же… беда какая… так разве можно с человеком… и главное, ни слова никто не сказал… прогнали меня… а я знаю, не мог он… никак не мог… он хороший мужик… правильный…
Плетнев перебирал на столе странно вырезанные бумажки и отрезки разноцветных лоскутов, Элли, приткнувшаяся на диване, молча смотрела в стену, дождик шуршал в саду, сумерки надвигались, как будто осень, жившая по соседству, заглянула в гости к лету и сразу же навела свои порядки.
И еще Алексей Александрович подумал: как хорошо, что Элли ничего не делает!.. Не суетится, не поглаживает Любу по спине, не говорит глупостей вроде «Любочка, не плачь, все будет хорошо». Пресловутый стакан воды не предлагает! Плетнев ни разу в жизни не видел человека, которому от слез и горя захотелось бы пить! Непонятно, зачем его всегда и всем предлагают?..
Любые утешения – фальшь и вранье. «Все будет хорошо» – глупость. Никто пока не знает, как именно будет, хорошо или плохо. Стакан воды – выпейте сами, если у вас открылась жажда.
Люба поплакала еще немного, потом взяла со швейной машинки какую-то тряпочку и утерла лицо.
– Вот такие у нас дела, – сказала она и улыбнулась. – Неважные.
– А вот это что такое? – спросил Плетнев, выудив из кучи бумажек на столе какую-то длинную, в виде изогнутой колбасы неправильной формы.
– Как что? – удивилась Люба. – Это рукав. А вот это полочка. Вы мне тут все перебуровили…
– Это выкройка, – объяснила Элли Плетневу. – Сначала детали вырезают из бумаги, а потом уже из ткани.
Алексей Александрович, которому шили костюмы исключительно на заказ, страшно удивился, и некоторое время они разговаривали о портновском искусстве. По Любиным словам выходило, что шить самой значительно удобней, чем покупать готовое. Оно, это готовое, или очень дорого выходит, или совсем не то, что нужно. А на китайское барахло вообще без слез не взглянешь, только перевод денег и сплошное унижение.
Люба так и сказала – унижение.
– В какое место ни посмотришь, швы все вкривь и вкось, а бывает, рукава задом наперед вшиты! Как будто специально, чтоб сразу в помойку выбросить, а ведь за «красоту» эту еще денег просят! Подол спереди длиннее, сзади короче, после первой стирки краска вся слезает, пятнами идет. Я даже в руки брать такие вещи брезгую, не то что на себя надевать.
Она так и сказала – брезгую.
Интересная девушка эта самая Люба, бухгалтерша и мать-одиночка, по слухам, подворовывающая в чужих домах!..
– Хотите, чаю заварю? У нас мята вкусная. Еще мама сажала, говорила, какая-то необыкновенная. Она с Алтая привезла, давным-давно. Я ее берегу, рассаживаю.
– Мята правда вкусная, – подтвердила Элли. – Люба нас угощает, мы всю зиму пьем.
– Ну, сушеная – это не то! Она свежая-то гораздо вкуснее.
– Федор за вами давно ухаживает?
Люба посмотрела на Плетнева, и лицо у нее изменилось.
Она красивая, подумал Алексей Александрович. Не такая породистая, как Элли, и не такая со всех сторон ухоженная и отлакированная, как Оксана с Мариной и вообще все женщины из его прошлой жизни. Она просто красивая, и все.
– Он дурачок такой, – сказала Люба и улыбнулась, не Плетневу с Элли, а Федору Еременко. – Вот именно – ухаживает! Как будто за мной можно ухаживать! Игорешке то двадцатку сунет, то полтинник. Думает, наверное, если с Игорешкой подружится, то и со мной тоже… Ерунду какую-то придумал! Игорешка, дурачок, берет у него, хоть я сто раз говорила – не бери, не бери!..
Алексей Александрович, которому тесно было ходить в крошечной комнате, приткнулся на диван рядом с Элли и подтянул длинные ноги в Федоровых брезентовых штанах.
– Он ведь меня младше! Лет на пять, наверное, а может, и на семь, ужас! Я ему говорю – вокруг-то посмотри, сколько девчонок молодых пропадает, любую выбирай, а ко мне не привязывайся, отстань! А он ни в какую!.. – Люба помолчала, забыв про чай с необыкновенной мятой, привезенной когда-то с Алтая. – И вон что вышло…
– Что вышло?
– Ничего! – вдруг злобно выпалила Люба. – Ничего хорошего не вышло, а я ему говорила, говорила же!.. Предупреждала!..
– Люба. – Плетнев наклонился вперед, подумал взять ее за руку и не стал. Она сидела вся напряженная, натянутая, и трогать ее нельзя. – Что вы ему говорили? О чем предупреждали?..
– Это наши с ним дела, – отчеканила Люба. – Никого они не касаются.
– Возможно, – согласился Алексей Александрович, большой мастер ведения всякого рода переговоров. – Но сейчас он сидит в изоляторе города Твери. Вы рыдаете у себя дома. Николай Степанович убит. Мой дом разгромлен. Эти дела касаются всех, и меня в первую очередь!
– Люба, – сказала Элли серьезно. – Он прав. Мы должны разобраться и… как-то жить дальше.
– Ну и разбирайтесь, если вам надо! И живите как хотите! А меня в это не впутывайте, мне своего горя хватит!
Она вскочила с табуреточки, следом со швейной машинки потянулись какие-то тряпочки и цветастой горой бесшумно свалились на пол.
Люба подхватила их и со злостью бросила обратно.
Тряпочки были веселые, яркие. Должно быть, сарафан она шила или платье, чтоб стать неотразимой. Чтобы идти по деревенской улице и чувствовать себя красавицей. Хоть немножко, недолго, но чувствовать.
– Вы давно его знаете?
– Как принесло его сюда, так и знаю! И дядя Коля мне все уши прожужжал, какой мужик отличный, не пьет, не курит! А мне никого не надо, хоть бы он принц был! Никого, слышите?
– Зачем вы врете? – спросил Плетнев. Он вдруг рассердился всерьез. – Вот здесь и сейчас? Кому вы
