всего.
…Понятно, согласилось счастье. Жаль, что не вернулся. Если надумаешь, я здесь. Я всегда здесь, с тобой.
За забором зазвенели голоса, и послышалось бренчание велосипедов.
– Игорян, глянь, какая машина! Это чья такая?!
– Почем я знаю? Может, дядя Леша приехал?!
– Да нет, у него другая была, помнишь?
Плетнев закрыл глаза.
– Надо бабушке сказать, что приехал кто-то!..
– Да ладно, потом скажешь!
– Дядь Леш! – вдруг закричали из-за дома. – Дядь Леш, это ты приехал?!
Плетнев встал и пошел к воротам.
– Привет, ребята.
– Говорю тебе, он! Здрасти, дядь Лешь! Это ваша машина?
Плетнев приставил руку козырьком к глазам и посмотрел. Ему вдруг стало весело.
– Моя.
– Ничего себе, машинища! Я такой не видал! А как она называется?
– «Кадиллак».
– Это французская, да? А чего она такая здоровая? Как трамвайный вагон! А сколько лошадей?
– Американская, и сил в ней много, четыреста с лишним.
– Ничего себе! А можно я деда позову, чтоб посмотрел?
– Потом позовешь, – сказал Плетнев. – Вы же на речку чесали? Ну, и чешите себе! А я еще пока не уезжаю. Успеет дед посмотреть.
На той стороне улицы в распахнутых воротах показался Виталий, и Плетнев вздохнул.
– Леш, привет! – прокричал Виталий. – Это ты на такой прикатил?!
Алексей Александрович откинул крючок и вышел на дорогу.
– Привет, Виталий. Ты велосипед свой забрал? Я его возле дома оставил, когда уезжал.
– Забрал, забрал! А чего за машина-то? Твоя?
Плетнев оглянулся на свои ворота, за которыми дремало громадное, как древнее ископаемое, хромированное, полированное, никелированное черное чудовище.
– А ты, видать, хорошо живешь! – развеселился Виталий. – Кучеряво! А чего сразу на ней не приехал, на колымаге какой-то туда-сюда мотался?
– А она в сервисе была.
– Во-он что! У тебя все, как у больших, одна машина в сервисе, так ты на другой катаешься!
О том, что у него десяток машин, а катался он на машине сторожа, Алексей Александрович не счел нужным сообщать.
– Слушай, – начал он, решив приступить к делу. – Я еще в тот раз хотел сказать, да позабыл что-то. Помнишь, у меня дом разгромили?
– Кто ж такое забудет… – пробормотал Виталий. Видно было, что про диковинную машину ему говорить интереснее, чем про разгром в доме.
– Я тогда на диване спал, в библиотеке. Тот, что в спальне, распотрошили весь, и мне пришлось в библиотеку переехать. И там, за подушками, я фотографии нашел. Я внимательно не смотрел, но на них вроде Николай Степанович и дочь его, по всей видимости. И фотографии вроде свежие, а ты говорил, она умерла давно! Ничего я не понял. Может, заберешь? Мне-то они совсем не нужны!
– Фотографии? – сам у себя спросил Виталий. – Какие еще фотографии?..
Плетнев пожал плечами:
– Я не знаю. Но если тебе не надо, я выброшу, что ли… Или племяннику оставлю, который должен дом получить. Помнишь, ты про племянника говорил?
– Помню. – Виталий пожал плечами. – Только ни при чем тут племянник… Да не, я зайду, гляну, только не сей момент, у меня там… – и он оглянулся на свои распахнутые ворота.
– Да когда хочешь, не торопись, – согласился Алексей Александрович. – Я пока здесь.
Он вернулся в дом, состроил рожу зеркалу, посмотрел, что именно там отразилось, поднялся на второй этаж и переоделся в брезентовые штаны и футболку Федора Еременко, выстиранные накануне отъезда в Москву в эмалированном тазике.
У Прохора Петровича в ванной была, конечно, стиральная машина, но Плетневу показалось, что в тазу стирать интереснее, и он постирал. Вещи были мятые, как будто их жевала коза, но абсолютно чистые.
Ему очень хотелось к Элли и поесть, но он знал, что нельзя, никак нельзя.
Но так хотелось!..
Он даже представил себе, как засовывает ноги в Витюшкины галоши с обрезанными задниками, идет по пыльной дороге, жмурится на закатное солнце, заходит на участок, похожий по размеру на небольшую рощу – калитку нужно толкнуть раз-другой посильнее, она застревает в пазах, – идет по аллейке мимо ветхой беседки, увитой виноградом, мимо тачки, в которой почему-то наставлены цветы в горшках, мимо дубовой бочки с водой, мимо высокой чугунной решетки с ползучей розой, поднимается по широким полукруглым ступеням на веранду, застекленную по старинке, с частыми переплетами, а там уж и овальный стол, а на столе фаянсовый кувшин, и в нем астры, а может, незабудки, кто их разберет. Он открывает дверь и объявляет громко: «Я приехал!» – и Элли из Изумрудного города кидается ему на шею, и он смеется, прижимает ее к себе и говорит: «Не висни на мне!»
Улыбаясь от счастья, Плетнев сунул ноги в галоши – и остановился.
Туда нельзя.
Неизвестно, чем это может кончиться.
Он походил по комнате, шаркая галошами и закинув на шею руки, потом достал бутылку виски, разыскал стакан, дунул в него зачем-то и налил довольно много.
Разумеется, ему надо хорошо соображать, но выпить очень хотелось: просто так слоняться и ждать у него не было сил, а он знал, что ждать придется долго.
Виталий пришел, когда совсем стемнело.
Алексей Александрович сидел на террасе и пил виски – третий или четвертый стакан по счету.
– Хозяин! – позвал Виталий. – Где ты, Леш?
– Я здесь, – отозвался Алексей Александрович, и руки у него похолодели.
Он зачем-то потрогал подушечками пальцев щеку и не понял, холодные они или нет.
– Ну, чего ты мне хотел показать-то? Фотографии какие-то! Что за фотографии?
– Ты проходи, – пригласил Плетнев. – Садись.
Виталий потоптался в отдалении и сел. Луна вываливалась из-за берез, серебрила темный газон и куст, объеденный козой. Плетнев хорошенько не знал какой. Той, которая Машка, или, наоборот, другой.
Плетнев залпом допил виски.
Трудно ему было. Что-то совсем трудно.
Впрочем, убежище стоило того, чтобы его спасти. Идиллии не бывает, земля обетованная существует только в мечтах, а вот убежище у каждого свое. У него, Плетнева, – деревня Остров. И он не может пустить ее в распыл!..
– Так, – сказал Алексей Александрович, как говорил только на совещаниях. – Я все знаю. Примем это как данность.
Виталий через стол от него горбился и настороженно сопел. Плетнев его почти не видел, только темную неподвижную тень.
– Ты убил егеря, ты разгромил мой дом. Ты электричество вырубил и возле трансформатора бросил мой велосипед. Я не мог понять, зачем ты это сделал, но выяснил. Съездил в Москву и выяснил.
Тень шевельнулась.
– И чего ты выяснил?
– Все, Виталий. У Николая Степановича была и осталась квартира, и не какая-нибудь, а в том самом знаменитом Доме на набережной. Он был чекист, как и Прохор Петрович. Им часто давали квартиры именно в таких домах. А это миллионы. Десятки миллионов рублей.
