заткнуть.
«Дырка» — это он про меня. Я давно вышла из того возраста, чтобы обижаться на подобные высказывания (это говорит семпадцатилетняя девчонка! — Изд.), но как-то подкатило к горлу оттого, что такой обмылок человечества говорит про меня непотребства. Я метнула в него взгляд, страха не было совершенно, только холодное бешенство. И тут я увидела на его боку, с которого давно сползла простыня, полузатертую синюю наколку «Машка с трудоднями» (в оригинале дневника нарисована корона с кривой пятиконечной звездой поверх, а на короне надпись кривыми и крупными печатными буквами: ЬШЛКА, а чуть ниже, вне контура короны — С ТРУДОДНЯМИ; что означает — об этом ниже. — Изд.), он проследил направление моего взгляда, подскочил как ужаленный и, схватив со стола нож, метнул в меня.
— Раскочерыжу!!
Федя Федорчук, который до того момента сидел в позе «салат да будет вам пухом», то есть склонив лицо почти до самой своей тарелки, схватил ублюдка за руку и хотел было что-то сказать… ему было что сказать, потому что творимое синеро^ жим иначе как беспределом не назовешь, но не успел. Потому что второй, тот, что с безумными, провалившимися глазами и шрамом через все лицо, взял со стола еще один нож и коротко, без замаха, всадил в ногу Федорчуку:
— Не торкайся, Федя. Ты сам как сутер.
И провернул нож в ране. Федорчук даже закричать не смог, он захлебнулся от боли, а Геныч крикнул мне:
— Дергаем!!
Не успел. Сбоку, словно черт из табакерки, подскочил Мой братец и ударил Геныча вилкой, которую он схватил со стола. Геныч простонал: «Да что же вы творите, су-у-у…» — и упал на колени, а братец, ударив его ногой, стал на Геныча мочиться.
Меня даже сейчас трясет, когда я вспоминаю все последующее. Тем больше оснований описать поподробнее. Потому что у меня есть такая скверная привычка: до отказа бередить свою болячку. Если болит зуб, воткнуть в дупло спичку и копаться до того, как ослепительно дернет, отдавая в скуле и ухе, замученный нерв. Если ноет память, то, вот как сейчас, ворошить угли. Все равно прорвется, как трава сквозь асфальт, все равно.
Геныч упал лицом на пол и дергался, как будто к нему время от времени прикладывали ток — как ко мне в той больнице, со Степанцовыми и Венями Корженевичами. Он поднял на меня искаженное болью лицо, с его головы текло — мой братец <перечеркнуто> а я застыла на месте, потому что в ноги вступила такая жаркая ватная слабость, что я едва устояла. Жаркий саунный воздух бросился в голову: меня схватили в охапку и попытались бросить на деревянный пол у входа в парное отделение. Двое мужиков, еще сохраняющих в себе что-то от людей, сейчас выли от боли, Федорчук с развороченным коленом и Гена Генчев с вилкой в почке <нрзб> а я осталась одна перед троими удолбленными отморозками, ни с того ни с сего затеявшими кровавую бойню, и жирной Варей-Колей, которая хватила водки и теперь пинала меня ногами.
Я сопротивлялась, но недолго: ублюдок со шрамом встал из-за стола с окровавленным ножом, которым он столь неожиданно продырявил Федорчуку ногу, и спокойно, чуть хрипловато процедил:
— Не кипешись, соска. Если не хошь, каэ-э-эшна, чтобы я тебе рожу пером пописал. Видишь вот, как у меня. Ты еще краше будешь, если что. Ты не бойся, шалава. Сделаешь все что надо и свободна. Кирдык, сдери с нее шмотье.
По тому, с какой готовностью дернулся на это мой брат, я поняла, что именно он носил славное прозвище Кирдык:
— Ща, Слон. Моя сеструха — она лялька мясная. Ща у всех отгребет. А ну-у…
Помощь пришла неожиданно. Федя Федорчук, на одной ноге поднявшись из-за стола, поднял его… посыпались тарелки, ложки, бухло и закусь… и швырнул столом в спину изуродованного шрамом Слона. Удар был такой силы, что Слон рухнул как подкошенный, сбив с ног также и синерожего Машку. Тому повезло еще меньше, чем Слону, потому что углом стола ему попало прямо в ухо, отчего он, кажется, вырубился. Слон барахтался под обломками стола, страшно матерясь.
— Гниды опущенные!.. — прохрипел Федя Федорчук с ненавистью и сделал шаг вперед, перенеся тяжесть тела на раненую ногу. Да тут же и повалился на колени. Он взвыл так, что у меня заложило уши, потом прополз до двери в душевую и прохрипел, глядя на меня: — Сюда, дура… сюда! Тут дверь на щеколду… на щеколду!..
Мы ввалились в душевую, и я хлопнула дверью, лихорадочно пытаясь ее закрыть, но мой брат, которого тоже, кажется, задело — отскочившей ножкой стола, что ли, — одним прыжком добрался до спасительной двери, и в проеме показалась его перекошенная рожа. Он успел протянуть ко мне руку, и удар дверью пришелся прямо ему по кисти. Я ударила по двери ногой, и братец, отдернув руку, провыл:
— Попишу… попишу, курррва!..
— Мемуары попишешь, тварь, — пробормотал Федя Федорчук, приваливаясь спиной к стене и тяжело дыша. Его нога была сплошь окровавлена, руки также перепачканы, и видно было, что он еле в сознании. Там, в районе колена, очень болезненная зона, я знаю. — Ты как, дверь закрыла? — спросил он.
— Да, — пробормотала я, озираясь. — Как это, Федя? Вы че… с ума все посходили? Кто они такие?
— Ты лучше помолись, если умеешь. Сейчас они выломают /щерь, и тогда конец.
— Что же ты, Федя, таких беспределыциков на отдых подписал? — с ненавистью прошипела я, склоняясь и дыша ему в щеку. Он ухватил меня за ногу, дернул на себя, так, что я едва не упала, и сказал:
— Сами они подписались. Они с зоны недавно. Оголодали. Что выпучилась, шалава? Я не знаю, чем ты им так не приглянулась. Они тут уже сидят прилично, контор с пять вызывали, девок немерено перепилили, не считая этой жирной коровы, что с ними постоянно. Платили. Правда, из моего кармана. А беспредельничать только сейчас начали.
Сильнейший удар в дверь и жуткая брань сотрясли воздух. Из-за двери сочилось хриплое, тяжелое дыхание, потом голоса:
— Слон, мне башку проломили.
Заплетающийся голос братца:
— Я эту суку давно замочить хотел. Она у меня как бельмо на глазу, паскуда. Слон, они заперлись.
— А ты скажи своей мясной телке, Варваре, чтобы она в дверь жопой врезала — сразу с петель соскочит. — Я узнала хриплый голос Слона и с ужасом подумала, что если Варя-Коля отклячит свою задницу да хорошенько протаранит дверь, то й вправду с петель соскочит.
Еще один удар.
— Хорошая дверь-то, — с кривой усмешкой выговорил Федорчук. — Сразу не сломаешь.
— Что ж ты скорефанился-то с такими?.. — спросила я. — С нами, проститутками, вам в падлу лишним словом перекинуться, лишь бы свой болт в теплом, в женском, погреть. А с этими нелюдями — нормально.
— Я с ними повязан, — пробормотал Федорчук — Долгая история. Их в свое время закрыли на «семерик» за изнасилование малолетки. Могли и меня, но Слон меня не сдал. Хотя мог. В тюрьме их, понятно, опустили, статья-то уж больно поганая. Видела у синерожего Валеры клеймо?
— «Машка с трудоднями»?
За дверью послышались ругательства, потом кого-то вырвало, булькающий голос выговорил:
— А тут ихой сутер валяется. Давай-ка он отработает…
— С вилкой в боку, как поросенок Эй, су-утер! Вставай. Сейчас мы тебя иметь будем.
Прямо и без околичностей. Я похолодела, услышав это. Федя Федорчук, прикрыв глаза, продолжал:
— Да. Это клеймо опущенного. Они последние три года срок мотали в специальной колонии для «петухов». Опущенных. Есть пара таких заведений на Руси-матушке. Все трое. Один, вот этот хромой, освободился раньше, а двое недавно вышли.
— Что, мой брат тоже в колонии для «петухов» сидел? — медленно выговорила я.
