конторе. И этот мерзкий усатый таракан Грибанько… хуже него, наверно, из людей только твой братец был.
И уставился на меня. Как я отреагирую? Только ничего сенсационного он от меня не дождался. Я, помню, совсем о другом заговорила:
— А если им я нужна была, почему они забрали эту продавщицу? И Грибанько с ней?
— У Грибанько такая рожа, что его просто грех не забрать. А что касается той продавщицы, то, кажется, ты про нее сама сказала, что она похожа на проститутку гораздо больше, чем ты. Вот ее с налету и загребли, она и пикнуть даже не успела. Кстати, у этих продавцов должны бейджики быть. Как ее зовут, эту аптекаршу?
— Не знаю…
— Наверно, тоже Катя, — предположил Рома. — И пока менты разбирались, ту ли они забрали или не ту, мы уже с тобой преспокойно сдернули. Я еще и лекарств на халяву прихватил. От простуды. Тебе, чувствуется, они сейчас не помешают. А менты, сейчас, наверно, со злобы твоего сутера метелят, урода. Ничего, не все ж ему на других приемы рукопашного боя отрабатывать, пора и самому честь знать.
Ехали далеко. Куда-то в Строгино или Алтуфьево, я толком на разобрала. А может, и не туда вовсе, потому что по дороге мела поземка, вьюга обтекала машину, как свирепо пенящаяся горная река — и вообще было удивительно, как водила, при его природной глухоте и тупости, безошибочно находил дорогу. Но я радовалась этой метели. Еще знобило, но согревало сознание того, что вот сейчас никто не сумеет выловить меня из кипящего белого котла зимней метельной столицы. Никто.
Тогда, в то время, Рома жил в пятиэтажке в первой квартире. Еще по Саратову я знала такой тип домов, где первый этаж первого подъезда открывался квартирой номер три. Чудеса совковой архитектуры. Долгое время для меня оставалось загадкой, куда же подевались еще две квартиры, и только здесь, в Москве, я узнала отгадку. Оказывается, две квартиры находились в подвальном помещении, в котором в нормальных домах обычно помещается что-то вроде погреба или склада. Окна этих жилплощадей имели шикарный вид на бордюр на уровне мостовой. Мельтешили ноги.
Вот эти две квартиры и занимал Роман. Первая, однокомнатная, представляла собой склад каких-то вещей, самых разнообразных, от одежды до видеоаппаратуры; по комнате были разбросаны несколько кат<алогов> «Отто». На самом пороге, как помню, валялась вырванная с мясом автомагнитола. Через нее я, собственно, едва и не навернулась, чтобы потом нырнуть в гору хлама.
Лучшее <перечеркнуто> грязь и <не дописано>
Вход во вторую квартиру вел через пролом в стене. Как объяснил мне позже Роман, они и сняли эти квартиры в таком виде, причем по цене нежилого помещения под склад. Квартиры действительно имели жуткий вид: совершенно без сантехники, без ванн, с голыми, обшарпанными стенами, изрисованными разнообразнейшими граффити. Тем более дико во всем этом выглядела дорогущая мебель — диван и два кресла, явно импортного производства, кожаные, черные, новые, в нескольких местах уже прожженные сигаретами. На диване сидели два голых по пояс молодых человека, беспощадно дымили сигаретами, хлестали джин-тоник и смотрели по телевизору глупейший сериал, сопровождая его еще более идиотскими комментариями. Виталик и Алексей. Меня они заметили, еще не обернувшись, поймали мое отражение в огромном, от пола до потолка, узком зеркале, и Виталик чуть нараспев проговорил, распуская пышные усы сигаретного дыма:
— А, Ромео телку надыбал. Прекрасная ночь, леди. Прогреете свои деликатные организьмы перед многотрудной работой?
Рома сказал, что Виталик не понял и что я не шалава, которую он привел для веселого сногсшибательного групповичка. Что я совсем-совсем другая. И лучше выдумать не мог, потерянно отложилось внутри меня. Виталик что-то заблеял и начал длинно и смешно, жеманно извиняться. А потом завел речь про какого-то Тиграна. Затыкать его было бесполезно, тем более что Алексей, он тогда был под «герой», длинно и липко, синхронно с Виталиком, говорил что-то про необходимость организовать в доме такой же унитаз, как у синьора Пабло.
Я тогда подумала, что это он из сериала, я тогда-еще ничего не знала о сутере Кормильцеве, которого эти паны за глаза называли именно так — синьор Пабло.
Хотя нет, я путаю. С Кормильцевым они еще тогда не были знакомы. Это случилось позже, когда я уже с три месяца жила в их конуре. Точнее — конурах. Забегая вперед: унитаз они так и не установили.
Во второй комнате стояли тренажеры «Кеттлер», лавка со штангой и несколько гирь у стены. С ними на момент моего прихода работал Юлик. Мне он приветливо улыбался уже с того момента, как Виталий выдал свою фразу про «деликатные организьмы». Через несколько минут я уже сидела на кухне между Юликом и Романом и пыталась окинуть взглядом выставленное передо мной блюдо бутербродов с ветчиной, сыром и зеленью. Роман сказал, что больше ничего предложить не может, потому что газовая труба накрылась и готовить жратву не на чем.
— Как же вы тут живете?
Юлик загадочно улыбнулся и ответил:
— А мы тут не живем, а только ночуем. Точнее — днюем. Ты вообще наткнулась на уникальный случай, когда мы все дома. Обычно по ночам у нас разъезды.
Роман сказал:
— Выпей.
Выпила. Пойду еще выпь <не дописано>
14 марта 200… г.
Когда я проснулась, то испугалась, потому что мне показалось, будто я в больнице, в палате, в больничном покое, что вокруг все белое, потолок светится, а окно завешено белой марлей. Зрение словно продирается сквозь мутно-слизистый взвар. Глаза болят. Подташнивает. Ленка говорит, что у нее примерно такие же ощущения были, когда она залетела и узнала об этом только на тринадц<атой> нед<еле>. Залетела. Знала бы она, что у меня после второго аборта уже не может быть детей.
Тянет плакать.
Не плачу. Ем соленый арбуз. Поставила в углу урну и кидаю в нее бумажные шарики и косточки. Ромка заходил. Говорит, что у них наклевывается там нечто вроде <не дописано>
Не хочу.
Мне кажется, что если когда-нибудь моя писанина попадет на глаза какому-нибудь человеку, то он не сможет определить возраст женщины, которая это писала. Но — скорее — склонится к тому что она во второй половине жизни. Потому что только щедро пожившие живут прошлым. Хотя моя собственная бабка, не та, что в Саратове, а двоюродная, из Миллерова, всегда только на будущее говорила: «буду, сделаю, у меня на зав-ара…» — а не что-то там из занудной оперы «во-о-от, помниц-ца, Пятровна, в наше время и голуби были крупнее, и какали они-от меньше». А я сижу и копаюсь в прошлом.
Меня называют оптимисткой, но весь мой оптимизм в том, что я не хочу думать о будущем и говорить по этому поводу что-то определенное.
А Ромка сказал почему-то, что я словно постарела. Нет, со стороны я выгляжу превосходно, если отбросить, как досадную временную данность, эти синяки. Эту меланхолию и остатки Филового морфия и Роминого кокаина. Как у Печорина о внешности сказано двумя мазками — смешно подумать, но ведь по виду я, по сути, еще совсем девочка… это безмятежное, гладкое лицо, холодные, приветливые глаза, макияж, который я старательно накладываю каждый день, даже если собираюсь на выход только разве в сортир. Шелковистые темные волосы, в которых если и затесалась седина, так умело зачесана другими волосами, закрепленными гелем. Моя юная дракониха Рико.
15 марта 200… г.
