— Моя жена Оля, — гордо сказал папа.
Мама встала и почему-то ужасно покраснела. Василий Андреевич внимательно посмотрел на нее и подошел к ней.
— Хорошая жена, — сказал он серьезно, и мама раскраснелась еще больше. — Не возражаешь? — спросил он у папы, и они с мамой тоже три раза поцеловались. И мама стала похожа на девочку.
— Моя теща Антонина Петровна, — сказал папа и поклонился в сторону бабушки.
— Фи, — сказала бабушка, — ужасное слово «те-ща». Я Олечкина мама. — И, не вставая с кресла, она протянула дяде Васе руку, как важная дама, для поцелуя.
— Хорошая тё… мама, — сказал дядя Вася и подошел к бабушке. Он поцеловал ей руку» а потом, улыбаясь, сказал: — Но этого мне мало, — и наклонился к бабушке.
— Ах, — сказала бабушка и расцвела, как маков цвет, — Витенька, подержи очки. — И они тоже три раза поцеловались.
— Это мой сын, Виктор, — сказал папа.
Витька сам подошел к полковнику и сунул ему руку. Вид у него был такой, точно он проглотил аршин, и на носу выступили капельки пота.
— Отличный парень, — сказал дядя Вася и пожал Витьке руку, как мужчина мужчине. И Витька даже засопел от гордости и надулся, как индюк.
А я сидела и волновалась и боялась, как бы гость не заметил мой синяк, и думала, как же я к нему подойду, чтобы он не заметил, а еще думала, что хорошо, если он и меня поцелует… три раза…
— Это моя дочь, — сказал папа, — Маша.
Я сползла с подоконника и боком подошла к дяде Васе и так, боком, остановилась около него.
— Отличная дочка, — сказал дядя Вася, — а чего ты на меня смотреть не хочешь?
— Стесняется, — сказал Витька противнючим голосом.
— Ну, раз стесняется… — сказал полковник и потрепал меня по волосам, а я пулей вылетела из комнаты и дала себе клятву уничтожить Веньку Жука и всю его Фуфлиную компанию, а заодно и Витьку, и этого белобрысого Семена…
Я стояла в передней и слышала, как там в комнате все громко смеялись и говорили одновременно, так, что отдельных слов разобрать было невозможно. Я прислушивалась — не говорят ли что-нибудь обо мне, но моего имени не упоминалось, и, с одной стороны, я была рада, а с другой — мне почему-то было обидно — вот, ушла — и все сразу обо мне забыли. Им там весело, а я стой тут со своим синяком и никто обо мне даже и не вспомнит. Ну и ладно — обойдусь. Вот пойду в семь часов в садик на Некрасова — интересно, что вы тогда скажете?
Только я это подумала, как в переднюю вошла Светлана — такая довольная и веселая, что можно подумать, что это именно ее разыскивал полковник, а не нас. Впрочем, он не нас и разыскивал, он даже и не знал, есть ли мы или нет. Он разыскивал папу, своего однополчанина, а не нас.
— Ой, как хорошо-то, ведь это надо же, — сказала Светлана. — А ты чего здесь стоишь? Там так весело, так хорошо, просто ужас. Ой, что это с тобой? Кто это тебя так? Наверно, Венька из двадцать седьмого? Вот такой-сякой! Ну, я ему! А ты примочки делай — я тебе скажу какие… — она разохалась, разахалась и начала меня жалеть и успокаивать, а мне от этого еще тошнее делалось. Дались им эти примочки! А если не помогут тут примочки? Как я в школу пойду, как я встречусь с Г. А.? Хороша умница- разумница, красавица-раскрасавица! И как я в комнату войду к нашим?
Светлана еще немножечко поохала и убежала. Я тоже хотела уйти, но не уходила — надеялась, что все-таки кто-нибудь вспомнит обо мне и выйдет и позовет. И вышел… Витька. Он хотел что-то сказать, но не успел — я схватила папину сандалию и треснула ему по лбу: пропадать, так пропадать.
— Ты чего? Ты чего? — заорал Витька. — Второй фонарь хочешь?
Я замахнулась на него второй раз, и он скрылся, держась рукой за лоб. И тут в переднюю вышла бабушка. Она посмотрела на меня, подошла и обняла за плечи.
— Со мной был подобный случай в одна тысяча девятьсот… ну, да это неважно. Но я не очень расстраивалась. Молодость. Ах, молодость, — сказала она и вздохнула. — Где ты, моя молодость?! Вот тебе три рубля. Пойди, пожалуйста, в кондитерскую и купи торт. Тебе надо проветриться. На сдачу — зайди в аптеку и купи эту, как ее, бодягу, и тогда мы сделаем примочку, и все будет в порядке. — Она поцеловала меня в лоб и подтолкнула к двери.
Я спускалась по лестнице и думала, что все-таки бабка у меня отличная. Забавная, но все, все понимает, и хоть и сердится на меня иногда, а в трудную минуту всегда выручит и поможет.
Я уже спустилась в парадную и услышала бабушкин голос.
— Машенька, — кричала она, — не забудь, скоро семь часов! Домой ты можешь прийти в восемь.
— Ладно! — крикнула я и только уже на улице сообразила, что она имела в виду. Ну и бабка! Как бы не так — и не дождетесь — ни в какой садик на Некрасовой я не пойду. Не на такую напали. Сама же мне говорила о женской гордости…
На углу в гастрономе я купила хороший торт, и у меня осталась сдача. Раздумывая, в какую аптеку поближе, я остановилась на углу. И как раз напротив оказался этот садик на Некрасовой, а часы около бани показывали без трех минут семь. Как же я попала именно в этот гастроном — ведь есть другой, гораздо ближе. Это просто что-то таинственное. Вроде как ее… телепатии — я толком не знаю, что это такое, но, кажется, передача мыслей на расстоянии. Я украдкой глянула в садик. Ну, так и есть: ходит теле… патик несчастный и поглядывает на часы над баней. Нет! Этому не бывать, — сказала я себе и направилась в обратную сторону. Правда, ноги у меня стали какие-то деревянные и передвигались еле-еле, и мне почему-то ужасно хотелось обернуться — наверно, это тот несчастный белобрысый телепатик на меня действовал. Но я оказалась сильнее и не оглядываясь дошла до аптеки — пусть походит там часик. Ишь, вообразил!
В аптеку мне лучше было бы и не ходить. Когда я спросила будяк, все стали надо мной смеяться и поправлять — не будяк, ха-ха-ха, а бодяга, ха-ха-ха, вот так синяк, ха-ха-ха, тут вряд ли бодяга, ха-ха-ха, поможет, хи-хи-хи.
Я вышла из аптеки с проклятой бодягой в одной руке и с тортом в другой, как — бац! — мне навстречу идет собственной персоной Г. А.
— Мэри! — говорит он радостно. — Чао, Мэри! Очень рад тебя видеть. Ты давно приехала? А я как раз сегодня хотел тебя навестить.
Он смотрит на меня во все глаза, и я вижу, что он действительно рад меня видеть, и готова провалиться сквозь землю.
— Здравствуй, Гера, — говорю я, криво улыбаясь, и наклоняю голову, чтобы хоть как-то спрятать свое украшение. — Я тоже очень рада тебя видеть. Но ты извини, я сейчас тороплюсь, ты позвони завтра.
— Я тебя провожу, — говорит Гера.
Я только вздыхаю — спорить с ним бесполезно: он человек железный, и как он сказал, так всегда и выходит.
Мы идем по улице, и я хочу идти слева от него, сами понимаете почему, но он не дает мне — он мне еще в пятом классе сказал, что слева всегда должен идти мужчина. Я мысленно машу рукой — будь что будет — и задираю голову. Он смотрит на мой чудный профиль (он еще в середине шестого класса сказал, что у меня классический профиль). Он смотрит на мой чудный классический профиль и говорит, что я, в общем-то, весьма неплохо выгляжу, даже поправилась. Я собираюсь было обидеться — и этот издевается, но, посмотрев на него, вижу, что он вовсе и не издевается, а когда он незаметно переходит на правую сторону от меня и берет у меня из рук торт, я чуть не всхлипываю от радости: вот ведь какой — сделал вид,
