что ничего не заметил. Настоящий парень. Нет! Не прошли времена мушкетеров, — думаю я, и мне сразу становится наплевать на свой синяк, и я иду рядом с Г. А., гордо задрав голову, размахиваю пакетиком с этой бодягой и рассказываю, как я провела лето, и кто к нам сегодня приехал, и скорее бы в школу. И он рассказывает, как он ездил с отцом по Кавказу, и как они ходили по горам, и плавали по морю, и тоже говорит, что он соскучился по школе и по ребятам, но я-то знаю, кого он особенно имеет в виду, и мне очень хорошо. Я думаю, вот будет здорово, если мы сейчас встретим того белобрысого Семена. Пусть бы он посмотрел, с каким мальчиком я иду и беседую, — увяли бы сразу его веснушки. И вообще, рядом с Герой этот Семен просто замухрышка. А Г. А. самый лучший мальчишка в классе — самый красивый, смелый, умный и вежливый — к девчонкам относится не так, как некоторые. И еще я думаю, что хорошо бы, если бы навстречу попались тихоня Зоенька и воображала Юлька. Представляю, как у них бы вытянулись их хорошенькие мордашки. Вот так я иду и думаю, и поглядываю по сторонам, и почти не слышу, что говорит мне Гера, а навстречу, как назло, никто не попадается. Я сосредоточиваюсь и посылаю свои мысли на расстояние белобрысому Семену, но что-то ничего не получается, наверно, Г. А. меня отвлекает.
Мы подходим к нашему дому, и я говорю:
— Может, зайдешь, Гера — познакомишься с нашим гостем.
— Неудобно, — говорит Гера серьезно, — у вас сегодня вроде семейное торжество. Но, знаешь, мне пришла в голову мысль: пригласить бы этого полковника и твоего папу в школу. Они бы нам рассказали о боевом прошлом.
— Очень здорово! — радуюсь я. — Но только это надо обязательно тебе, а то я… как-то не солидно, — я смеюсь и показываю на свой синяк.
Гера ласково улыбается.
— Я не хотел тебя травмировать, — говорит он, — но раз уж ты сама… Как это случилось? Если не хочешь, конечно, не говори, но, может быть, я смогу помочь?
И я ему все-все рассказываю, и мне сразу становится легче. Правда, почему-то я не рассказала о том, как тот белобрысый приходил к нам, и про садик тоже не рассказала… Гера слушает меня очень внимательно и сочувственно покачивает головой.
— Ну, что ж, ты молодец, — говорит он, и я таю от радости, — но я считаю, что это дело так оставить нельзя. Надо принять меры. Этот Венька уже порядочно всем надоел — пора положить конец!
Он говорит это так решительно, а мне сейчас так хорошо, что мне становится жалко бедного Веньку и его компанию, и я говорю:
— Знаешь, Гера, ну их. Они ведь трусы, и Фуфле тоже уже попало, а тому белобрысому, наверно, так и надо. Наверно, он сам к ним пристал.
— Ну, ладно, я подумаю, — говорит Г. А. Но говорит он это как-то так, что, боюсь, Веньке все-таки попадет — ведь Гера занимается в секции бокса.
— Ты только не очень его, Гера, — говорю я.
Г. А. удивленно смотрит на меня, потом смеется.
— Нет, бить я его не буду, — говорит он, — не волнуйся.
На этом мы расстаемся, договорившись, что Гера завтра утром зайдет ко мне и мы будем приглашать полковника дядю Васю и папу в школу.
А в парадном меня встречает Венька Жук.
— Ну, ну! — говорю я, а сама думаю: ну и; денек выдался сегодня.
— Нажаловалась, — мрачно говорит Венька, — красавчику этому.
— Ничего я не нажаловалась, — злюсь я, — просто рассказала своему… товарищу. Да ты не бойся — он тебе ничего не сделает.
— Его бояться? — удивляется Венька. — Красавчика этого?
— Какой он красавчик? — сердито говорю я. — Он просто настоящий мальчишка. Не то что некоторые…
— Красавчик, — убежденно говорит Венька, — ты еще подожди — наплачешься от этого… товарища. — Он сплевывает, а потом, помолчав, спрашивает: — Болит глаз?
Я не отвечаю, тогда он лезет в карман, достает какой-то сверточек, протягивает его мне и говорит:
— Вот, примочку сделан — бодяга.
Я начинаю хохотать как сумасшедшая. Венька обалдело смотрит на меня.
— Ты что? Чокнулась? — спрашивает он, а я, хохоча, поднимаюсь по лестнице, хохоча: открываю дверь и вхожу в переднюю.
— Смеешься? — говорит Витька. — Смейся, смейся. Тебе еще за это попадет, — он тычет себя в лоб пальцем, а на лбу у него розовая шишка — здорово, оказывается, я его треснула папиным сандалием!
— Шишка! — говорю я, смеясь. — Ничего себе — хорошая шишечка. Теперь у нас совсем светло стало!
— Ты не задавайся, а то дядя Вася… — говорит Витька.
— Что дядя Вася?
— Он, знаешь, он, знаешь, он, знаешь, какой?!
— Я-то знаю, — говорю я и, оттолкнув Витьку, иду с тортом в комнату, откуда слышны смех и веселые голоса.
Глава II. Зачем полковнику самовар?
А в самом деле — зачем полковнику самовар? Сейчас вроде из самоваров никто чай и не пьет — даже в деревне. Я очень удивилась, когда утром услышала, как Василий Андреевич сказал папе:
— Пойду-ка я сейчас по городу поброжу, вспомню старинушку, а заодно и самовар поищу.
Папа засмеялся и спросил:
— А зачем вам самовар?
Что ответил полковник, я не слышала. Я еще лежала в постели, а они шли из папиного кабинета, наверно, в кухню или в ванную. Ну, ладно, — подумала я, — самовар, так самовар, — и повернулась на другой бок поспать еще немного — вчера все засиделись очень поздно за столом, да, кроме того, я долго не могла заснуть — такие были интересные разговоры-воспоминания. Нас с Витькой даже и не гнали спать. Забыли. И про мой фонарь забыли. И примочку из этого будяка-бодяги тоже, конечно, не сделали. Я сама забыла — так было интересно.
Дело в том, что полковник — он тогда был еще лейтенантом — воевал на Ленинградском фронте. Сам он из Сибири, а воевал за наш город, и он его очень полюбил. Ему с фронта — а фронт тогда был совсем рядом, знаете, совсем недалеко от Кировского завода — довольно часто приходилось приезжать по делам в город. И вот однажды в темный и страшный зимний вечер лейтенант наткнулся на мальчишку, который вез на санках что-то длинное, завернутое в простыню. Мальчишка был грязный, худой-худой и совсем выбился из сил. Когда лейтенант его увидел, он сидел на ступеньке какого-то подъезда и плакал. Лейтенант помог ему довезти санки в один двор, куда все свозили такие санки. На них, страшно сказать, лежали умершие от голода люди. И этот мальчишка тоже вез… свою маму…
И вот лейтенант помог отвезти мальчишке его маму в этот жуткий двор, где людей складывали, как дрова, а потом, если были машины, отвозили на кладбище. Узнав, что у мальчишки больше никого не осталось — отец его погиб на фронте, сестренка тоже умерла — он, лейтенант, уже больше не отпустил от себя мальчишку. Он его накормил тем, что у него было, а у самого-то было совсем немного, и забрал с собой на фронт. Ему, конечно, здорово попало от начальства, но мальчишку все-таки оставили на артиллерийской батарее, которой командовал лейтенант, и мальчишка стал сыном полка. Это был мой папа — Гриша Басов, ему тогда было тринадцать лет, и больше они уже с лейтенантом не расставались почти до самого конца войны, когда во время боев уже совсем почти недалеко от Берлина комбата убили (так все считали тогда), а моего папу ранили.
Вот о чем они вчера вспоминали. И все это было очень тяжело слушать, но не слушать было нельзя. Надо было слушать. А потом они вспоминали разные боевые эпизоды — их было целая уйма, и много было
