сказал:
– Наша встреча неслучайна. Позже ты поймешь это. Сейчас не отвлекайся. Ты должен осознать, что смерть не только справедлива, но и милосердна. Вспомни генерального секретаря КПСС Андропова, который был прикован к аппарату «искусственная почка» и руководил страной из больницы. Круглые сутки около него торчали врачи, погоняемые страхом, что произойдет худшее. И этот тяжело больной человек пытался действовать строгостями, взять расползающуюся страну в кулак. Все без толку. Заключение о его болезни и кончине сообщало, что он «страдал интерстициальным нефритом, нефросклерозом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимися вследствие хронической почечной недостаточности». Разве не была для него смерть облегчением? Разве не была она таковой для пришедшего следом Черненко, беспомощного, бесполезного человека, страдавшего «эмфиземой легких, осложнившейся легочно- сердечной недостаточностью и усугубленной сопутствующим хроническим гепатитом с переходом в цирроз»?
Вновь торжественность висела в голосе хозяина странного кабинета, когда он по памяти зачитывал фрагменты заключений о болезни и смерти некогда могущественных правителей. Но, как я понимал, это была вовсе не дань уважения к сановным мертвецам.
– Величайшее желание каждого человека – обмануть смерть. Тщетно. Ее невозможно обмануть. Как и спрятаться от нее. В назначенный судьбой срок она явится каждому, живущему на Земле. Да и глупо мечтать о бессмертии. Потому что люди приходят сюда, чтобы прожить свою жизнь и вернуться.
У меня возникла крамольная мысль – а зачем он все это мне рассказывает? Зачем я должен выслушивать мрачные рассуждения, густо сдобренные неприятными фактами? И вновь он подслушал мои мысли.
– Позже ты все поймешь, – сказал он. – А пока слушай внимательно. Людям неведомо, сколько им отмерено, сколько еще осталось. Ибо каждый день человек должен пытаться прожить как последний. Хотя порой судьба приоткрывает будущее. Ты помнишь Бухарина? Любимца партии большевиков и, как поначалу казалось, баловня судьбы. Летом тысяча девятьсот восемнадцатого года он был в командировке в Берлине. Находясь там, он услышал, что на окраине живет хиромантка, точно предсказывающая судьбу по линиям руки. Бухарин ради любопытства отправился к ней. Посмотрев его руку, она сказала: «Вы будете казнены в своей стране».
Бухарин ей не поверил. «Вы считаете, что советская власть рухнет?» – с недоверием спросил он. «При какой власти вы погибнете, предсказать не могу, но обязательно в России, – отвечала хиромантка. – Будет рана в шею и смерть через повешение». Бухарин усомнился: «Как же так? Человек может умереть только по одной причине – или от раны в шею, или от виселицы». «Будет и то, и другое», – уверенно повторила хиромантка. Много позже, накануне ареста, уже предчувствую свою судьбу, он вспомнил предсказание. «Меня душит ужас от предвидения террора грандиозного размаха, – говорил он жене. – На языке хиромантки, по-видимому, как раз это и означало рану в шею. А в дальнейшем – смерть. Неважно, через повешение или от пули». Он был расстрелян в подвале, там, на Лубянке. Он до последней секунды надеялся, что Сталин помилует его.
Хозяин кабинета вновь замолчал. А меня так и подмывало задать один вопрос. И я не удержался.
– Вы долго работаете… – я будто споткнулся, – по этой тематике?
– Работаю, – уклончиво ответил он.
– А в Кремле давно?
– Нет. В этом веке – с тех пор, как советское руководство переехало в Москву.
Я решил, что ослышался. Но все-таки выдавил из себя:
– А раньше?
– Раньше в Петербурге работал. В Зимнем дворце.
Я жалел, что не ослышался. Я не знал, как все это понимать? Не знал, что теперь делать? Молчание затягивалось. Ощущая тягостную неловкость, я спросил непослушным голосом:
– В Зимнем дворце были… похожие случаи?
– Каждый случай уникален, – обыденно произнес он.
– Каждый не похож на другие. Но чаще всего я вспоминаю про кончину Александра Второго. Сколько сделал этот человек. Освободил крестьян, даровал России судебную систему и земство. Мечтал о конституции. А его убили. Кончина его была мучительной, хотя и недолгой. Царя предупреждали об опасности. Лорис-Меликов несколько раз говорил ему о замысле террористов. Но Александр не послушался. В тот первый мартовский день тысяча восемьсот восемьдесят первого года царь был на традиционном воскресном параде в Манеже. Когда возвращался в Зимний вдоль Екатерининского канала, Рысаков бросил первую бомбу.
Я вдруг увидел себя подле канала. Рысаков – это я. Светит солнце. Какой удивительно белый снег кругом. Как славно. Господи, неужели это случится сейчас?.. Вот! Карета приближается. Та самая, которую я так жду. Мой час настал. Звездный час. Бомба, которую я долго держал в руках, летит под колеса. Взрыв не кажется мне сильным. Я бросил далеко от кареты. Ее лакированная поверхность пробита осколками. Видны провалы рваных дыр. Я вижу, что ранены черкесы из конвоя, лошади. Кровь на руках, на одежде, на лошадиных боках. А царь? Что Александр?.. Вот он! Выходит наружу. Он даже не ранен. Господи, все бесполезно. У меня не получилось. Не вышло! Какие-то люди хватают меня за руки, я пытаюсь вырваться и не могу. На меня устремлены глаза. Глаза того, кого я хотел убить. Царь меняет направление, приближается. Вот он, стоит напротив, смотрит. Я не отвожу глаз, я вкладываю в мой взгляд всю ненависть, которая существует в мире. Я ненавижу этого человека. Мы смотрим друг на друга. Вечность. «Ты бросил бомбу?» – спрашивает наконец он.
Теперь я другой человек. Я – жандармский ротмистр Колюбакин. Вместе с офицерами, возвращавшимися с парада, я изо всех сил бегу к царю. Только что прогремел взрыв. «Господи, что же это?!» – в смятении думаю я. Состояние Его Величества ужасно: правая нога оторвана, левая – сильно раздроблена, лицо – в крови. Одежда висит лохмотьями, открывая израненное тело. Какой ужас. Я в растерянности. Кто-то предлагает отнести царя в ближайший дом. Услышав, Его Величество едва слышно шепчет: «Во дворец… Там умереть…» Оглядевшись, я вижу поодаль небольшие сани, запряженные лошадью. Кричу: «Подай сюда! Живо!» Машу что есть мочи рукой. Сани подъезжают. С помощью офицеров я поднимаю Его Величество, переношу в сани, укрываю поданной кем-то шубой. Сажусь рядом. «В Зимний», – говорю я. Сани трогаются. Я поддерживаю голову Его Величества. «Господи, за что такое наказание этому великому человеку? За что такие страдания? И что за люди, свершившие такое зло? Что они творят, ироды проклятые?.. Неужто не выживет? Господи». Внезапно Его Величество открывает глаза. «Ты ранен, Колюбакин?» «Нет, Ваше Величество», – тихо отвечаю я. Царь снова закрывает глаза. Сколько страдания на его лице, но он не стонет. Только дышит учащенно… Вот и Зимний. В состоянии забытья мы вносим на руках Его Величество во дворец, несем осторожно, боясь причинить ему лишнюю боль. Поднимаем по мраморной лестнице на второй этаж, затем – по коридорам до кабинета, где осторожно укладываем на диван. Глаза Его Величества закрыты. Но он продолжает дышать…
Я вновь оказался в прежнем помещении. Вконец ошарашенный, слушал продолжение печального рассказа:
– Александр был в бессознательном состоянии. Фельдшер Коган прижимал пробитую артерию на левом бедре, пытаясь остановить кровь. Он был совершенно растерян. Доктор Маркус, заглянувший в раскрывшиеся глаза царя, лишился чувств. Распахнулась дверь, и в кабинет зашел быстрыми шагами лейб-медик Боткин. Осмотрев царя, он убедился, что бессилен помочь. Тут в кабинет вбежала княгиня Юрьевская. Она опустилась рядом с Александром и, припав к его бессильно лежащей руке, зарыдала, повторяя сквозь слезы: «Саша! Саша!» Около нее безмолвно сгрудились дети Александра, домочадцы. Наследник престола приблизился к Боткину и тихо спросил: «Есть ли какая-нибудь надежда?» Лейб-медик
