клавишам.
— Черт! — выругался Бюхер. — Профессионалка! Ведь сначала надо взломать защиту, пароли и все такое.
— И совершенно спокойна. Не тушуется.
Две пары глаз некоторое время наблюдали за девушкой.
Рома, не отрывая глаз от монитора, проговорила в микрофон:
— Кто-нибудь что-нибудь видит?
Голос Либби:
— На Хайд-стрит никого.
Рид:
— Ливенворт-стрит как вымерла.
Марк:
— На Филберт-стрит ни души.
Рома наклонилась к монитору. Скачивание данных, должно быть, началось, потому что гостья отодвинула кресло, на несколько секунд задержала взгляд на экране и вышла в приемную. Еще одна конфета отправилась в рот, еще одна обертка — в карман, после чего девушка вернулась в кабинет Веры.
— Завидное постоянство! — заметил Бюхер.
Девушка подошла к компьютеру, пробежала по клавишам и отсоединила флэшку. Прицепив флэшку к шнурку на шее, она выключила компьютер.
Рома заговорила в микрофон:
— Слушайте все, объект — не мужчина, а женщина. Наверное, будет возвращаться той же дорогой. Необходимо установить номер машины.
Взломщица повернулась и направилась к выходу.
Рома припала к монитору. Девушка, не мешкая, подошла к креслу у двери и взяла свой бушлат.
— Уходит, — сказала Рома в микрофон.
Визитерша взбила волосы, натянула кепку и закрыла за собой дверь.
— Покинула офис, — сказала Рома. — Осторожно. С ней, возможно, есть кто-нибудь еще.
С трех сторон квартала три наблюдателя синхронно сбросили мягкие туфли на резиновой подошве. На мокрой мостовой любая обувь производит чавкающий звук. Когда нужна тишина, ничто не сравнится с голыми пятками. «Топтуны» засунули туфли в карманы курток и поспешили скрыться в темноте.
Когда девушка спустилась по ступенькам из первого двора в тупик, Рид уже стоял под деревьями на верхней площадке лестницы, ведущей с Ливенворт-стрит на Гринвич-стрит. Девушка свернула на Хайд- стрит, Рид пошел следом.
Либби сбежала вниз по холму Хайд, упреждая объект наблюдения. Выйдя на Ломбард-стрит, она наискосок промчалась через открытый перекресток к группе деревьев на другой стороне улицы. Развернувшись, тут же нацелила, прислонив к стволу дерева, телеобъектив.
Марк быстро шел по соседней Филберт-стрит на случай, если объект вдруг изменит маршрут.
Рид следовал за девушкой по Хайд-стрит на расстоянии, делавшем его невидимым из-за тумана, но достаточно близко, чтобы различать звук шагов.
Та свернула налево на Ломбард-стрит.
Рид обогнул угол здания, на какое-то время не видя и не слыша объекта наблюдения. Снова прошелестели шаги, потом наступила тишина. Что-то царапнуло по металлу. Это девушка протиснулась между стоявшими у бордюра автомобилями. На расстоянии примерно трех машин открылась дверца. Свет в салоне не зажегся. Дверь захлопнулась.
Рид передал:
— Села в машину, оставленную на Ломбард-стрит, недалеко от перекрестка с Хайд-стрит, носом на восток.
Затем отступил на угол и спрятался за последним автомобилем.
Завелся двигатель, зажглись фары. Машина вырулила со стоянки и направилась прямо к перекрестку, где свернула налево, в сторону залива.
Когда автомобиль на мгновение оказался прямо перед ней, Либби сделала снимок номерного знака.
В техфургоне Рома и Бюхер приняли под диктовку Либби цифры и буквы номера. Рома тут же ввела их в поисковую форму заблаговременно открытой на экране веб-страницы. Через несколько секунд она знала имя владельца машины.
— Дело сделано, — сказала она. — Спасибо, ребята! До завтрашней связи!
Рома оставила сообщение на смартфоне Фейна в три двадцать восемь утра. Она уже направлялась домой, поэтому не стала вдаваться в подробности, дав лишь общий обзор событий и сообщив запрошенные сведения. Имя объекта — Селия Негри. Проживает в доме номер 1360, Помройт-стрит. Двадцать четыре года. Приводов в полицию не имеет.
— Нужно поспать пару часов, — сказала она в трубку. — Бюхер отправит тебе цифровой файл видеосъемки. Увидимся утром в десять тридцать.
Глава 15
Мартен Фейн дремал, то просыпаясь, то опять уплывая в сон, и ощущал за подкладкой дремоты убаюкивающий шум несущегося сквозь ночь автомобиля.
Ему семь лет, он в машине, один на заднем сиденье. Кантри-радио играет «Помоги мне прожить эту ночь». Впереди мама прильнула к отцу, папа держит руль и одной рукой обнимает маму. За окном, не отставая, бежит восковая техасская луна, то скользя над равниной, поросшей мескитовыми деревьями и кактусами, то пролетая над далекими темными силуэтами невысоких гор Кэддо.
Мама подпевает, ее голос едва слышен на фоне музыки. Папа что-то шепчет ей на ухо, та тихо смеется, целует его в шею. Мартену нравится наблюдать за родителями в такие минуты, их фигуры совсем близко, почти сливаются. Даже в свои семь лет он понимает, какая это красивая пара, как они молоды, как им весело жить. Мама, папа и он — самые счастливые люди на свете.
Мама оборачивается посмотреть на сына. Мартен притворяется спящим, видя сквозь ресницы размытый овал лица. Мама протягивает руку и треплет его по ноге мимолетным жестом. Как он ее любит!
Мать отворачивается, Мартен сонно наклоняет голову набок и переводит взгляд на луну, злодейку луну.
В салон машины ударяет свет фар встречного грузовика.
Мартен пришел в себя через три месяца. Он плакал. Во всей вселенной ничто не могло погасить его раскаяние: ведь в последнюю минуту он притворился спящим, не протянул маме в ответ руку. Такое раскаяние горше самого горького горя.
Господи!
Фейн посмотрел в темноту, уничтожившую границу между сном и реальностью, поднялся с постели, накинул халат и прошел по сводчатому коридору в кабинет.
Он страдал осознанными сновидениями — хотя некоторые полагали их даром свыше, — и именно с этого сна у него все и началось. Сам Фейн считал свои видения расстройством. Да и сон этот — вовсе не сон, а поразительно яркое воспоминание.
Целых девять лет после автокатастрофы Мартен был чужим самому себе, неприкаянным мальцом, чью память о первых семи годах жизни отняла восемнадцатиколесная фура, в клочья разорвавшая машину родителей. Остались лишь осколки воспоминаний о матери, о том, как он ее любил, скорее даже не память о реальном человеке, а острая ностальгия, которая сильнее самой памяти. Почти забытые голоса и лица сводили его с ума. Может быть, это всего лишь навязчивое желание? — временами спрашивал он себя. Столкновение впустило в сердце душевный голод и неприкаянность, а вместо воспоминаний оставило не
