поддающуюся описанию тоску — ее невозможно утолить, от нее некуда скрыться. Авария стала его родовой травмой. Другого прошлого у него не было.
Но Мартен знал, что это неправда, поэтому вырванный из жизни кусок прошлого не давал ему покоя. Вся биография родителей вместилась в несколько мгновений памяти-сновидения, и подрастающий мальчик провел немало времени, пытаясь отпустить от себя женщину, похлопавшую его по ноге в последние минуты своей жизни.
Фейн подошел к столу и налил воды из стеклянного графина. Опустился в кресло, подальше от света, и стал медленно пить.
В шестнадцать лет, откуда ни возьмись, появились потрясающе яркие осознанные сновидения. Каждую ночь детство, как паводок, проникало в сознание — сто ночей подряд. Разум жадно пил вернувшиеся назад воспоминания, словно от них зависела жизнь. Сцены были наполнены живыми подробностями, такими отчетливыми, пронзительными и желанными, что Мартен нередко просыпался в исступлении и не мог идти в школу.
Сон-явь уже давно ему не снился, а тут пришел опять. За объяснением далеко ходить не надо — Вера Лист упомянула скитания Элизы Керрин по приемным семьям. Даже сейчас, много лет спустя, Фейн вспоминал свои собственные приемные семьи со смесью благодарности и горечи.
Супружеская пара, у которой он жил, совершенно растерялась, когда Мартен начал видеть сны наяву. Они не могли взять в толк, что происходит. Люди они были хорошие, но то, что творилось с мальчиком, выбивало их из колеи, превращало жизнь в сущую пытку, и Мартен не стал обижаться, когда пара попросила службу защиты детей подыскать для него новую семью.
Мартен был не в силах перенести еще одну корчевку. Кроме того, он уже обрел свою семью — она вернулась к нему в сияющих снах-воспоминаниях. Ночью накануне перевода к другим приемным родителям Мартен сбежал. Ему было шестнадцать лет, и он ни на кого больше не полагался.
Городские огни подсвечивали плывущий туман, наполняя его матовой бледной мутью и оставляя от бугенвиллеи лишь переплетенный ажурный силуэт. Фейн, глядя на цветы, вспоминал первые годы вольной жизни.
Отчуждение прекратилось, начались поиски себя, которые могли закончиться очень плохо. По счастью, обошлось. Ему повезло, он выжил благодаря отчасти природной изворотливости, отчасти необъяснимой людской доброте. Фейн нередко размышлял, что в большей мере сделало его таким, каким он стал, — лишенное воспоминаний детство или отрочество, когда каждый шаг, каждое решение превращались в русскую рулетку.
Вопрос, конечно, неверен в принципе. Жизнь редко поддается делению на четкие промежутки. Теперь подобные вопросы его уже не волновали.
Мартен допил воду и поставил стакан на край стола. Надо бы поспать, но возвращаться в сон не хотелось. Читать или рассматривать фотоальбомы тоже. И только тут ему пришло в голову посмотреть на часы. Без восемнадцати минут четыре. Пожалуй, Рома со своей группой уже закончила работу в офисе Веры Лист и, возможно, отправила сообщение.
Вечером Фейн перевел смартфон на беззвучный режим и оставил на письменном столе. Он протянул руку, включил смартфон.
Девушка сработала, как всегда, на «отлично». Обещала прийти утром — это хорошо. Фейну нравилось, когда Рома была рядом. Она каким-то образом умела заполнить пустоту дома, и ее не хотелось отпускать.
Пора идти спать, хотя Рома сейчас, наверное, только-только добралась до постели… Господи, хватит уже думать.
Фейн применил старое средство, чтобы удержать поток мыслей: поискал глазами в полутьме что- нибудь такое, на чем можно было сосредоточить внимание, — форму, силуэт, тень. Взгляд остановился на кружевах бугенвиллей за окном. Надо подождать, пока в голову придет какая-нибудь случайная мысль.
Фейн вспомнил летние ночи и дом в холмистом районе Сан-Анхел в Мехико, где провел несколько месяцев своей новой неприкаянной, но вольной жизни. Он выбрал одну из ночей и принялся восстанавливать обстановку. Неспешно, размеренно, одну точную подробность за другой, вызвал в памяти образ: нарядный сад за высокими стенами, дорожки с тропическими растениями, фонтан, певчих птиц в клетках, колониальную архитектуру, каждую комнату и расцветку ее стен, картины, мебель. Вспомнил холодный каменный пол под босыми ступнями, серый полумрак внутренних покоев, мягкий шелест голосов, замученную тревогой хозяйку дома и черную изящную татуировку в виде виноградных лоз у основания ее спины.
Глава 16
— Я тут тебе принес кое-что, — сказал светловолосый мужчина, опуская на кровать рядом с обнаженным бедром Элизы небольшой сверток. Мужчина поднялся с постели, чтобы взять сверток с кресла, на котором висела одежда, и теперь вернулся назад. В свете лампы Элиза разглядела изумрудную фольгу и черный бант. — Вещица недорогая, — продолжал блондин, — но когда я увидел ее в магазинчике подарков, сразу же вспомнил о тебе.
— Почему?
— Не знаю. Просто вспомнил, и все.
Они сидели на кровати в викторианском доме на Буэна-Виста-авеню с видом на Хайт-стрит. За высокими окнами в темноте медленно плыли низкие тучи, иногда плотные, иногда полупрозрачные, на мгновения приоткрывая город под пластами тумана, наполненного зловещим, зыбким светом.
Элиза не притронулась к подарку; молча сидела на кровати, держа в руках бокал джина. Они приезжали сюда раньше, когда их роман только завязывался. В ясную погоду вид на сверкающий город простирался до самого залива.
Элиза потягивала джин и разглядывала сверток. Черная лента. Почему он подсунул подарок, пока она еще раздета? И так уже собирались одеваться. Не мог подождать всего несколько минут?
— Ну же, — сказал мужчина с улыбкой, однако Элиза не увидела счастливого предвкушения человека, ожидающего реакции на сюрприз. За улыбкой любовника стояла уверенность.
— Я лучше потом открою. Спасибо.
— Потом? Почему вдруг потом? Почему не сейчас?
— С какой стати ты купил мне подарок?
Мужчина нахмурился, озадаченный таким ответом, неожиданным сопротивлением.
— Слушай, это же мелочь. Ничего особенного.
Элиза отхлебнула джина, стараясь незаметно сглотнуть подкативший к горлу ком. Сегодня вечером они сразу же перешли к сексу. Она так сама захотела. Ей не терпелось заняться сексом и потому, что она испытывала в нем нужду, и потому, что секс давал возможность отключиться от мыслей. Их роман, как и все романы, не стоял на месте. Но привыкания к близости не произошло — отношения не утратили остроту. Острота все нарастала и нарастала.
— Я не хочу открывать прямо сейчас.
— Почему?
— Зачем ты повязал черную ленту?
Мужчина посмотрел на сверток, будто видел его впервые. Затем перевел взгляд на Элизу.
— Подарок заворачивали в магазине. Ленту выбирала продавщица.
— Это не ты попросил ее повязать черную?
Он медленно покачал головой:
— Нет…
Мужчина теперь внимательно следил за Элизой, словно ее поведение навело его на какие-то тревожные мысли. «Пытается просчитать мою реакцию, — подумала Элиза. — Нет уж!»
— Она, помнится, даже сказала, что черная лента элегантнее.
Элегантность подарка больше не привлекала Элизу. Подарок пробудил другие ассоциации. Переход
