левой рукой умирающую птицу, правой — нож, при-ладился и одним точным движением вспорол тушку. Внутренности отвратительной грудой вывалились на черную поверхность. У смотрящего на них помутилось в глазах, спазм сдавил его горло.
Пламя свечей затрепетало так, точно чье-то дыхание промчалось здесь. Личина черепа перекосилась. Стоящему пред камнем почудился издевательский хохот, он стоял и смотрел безумным взором на склизкие потроха в кровавой луже. Губы беззвучно шевелились.
ГЛАВА 2
Старенький раздолбанный “ГАЗ-51” торопливо катился, громыхая и подпрыгивая, по пыльной дороге, переходящей в деревенскую улицу. Не убавляя ход, грузовик лихо вкатил в деревню, распугал кур и гусей, поднявших недовольный гвалт, свернул в проулок, проехал метров двести и остановился у ворот крепкого, нарядного дома. Светловолосый невысокий парень выпрыгнул из кабины, вытер кепкой лицо и быстро прошагал к калитке.
Войдя во двор, он увидел возившуюся на огороде девушку, которая тоже заметила его, — но он махнул рукой так предостерегающе: тихо, мол, вижу, знаю — и подошел к ней.
— Ну что? — спросил он встревоженно. — Как? Круглощекое, веснушчатое лицо девушки было грустно.
— Плохо, — сказала она.
— Доктор был?
— Был. Николай Сергеич из районки… Знаешь его?
— Знаю. Ну и что он?
— Ну что… Посмотрел, порошки прописал кое-какие… Ну а потом тихонько говорит нам, когда вышли: плохо дело, надежды почти никакой нет.
Парень поморгал, понимающе покивал головой. Что тут говорить?.. Он вздохнул:
— Ладно… Где он, у себя?
— Да.
— Спит?
— Да так… дремлет, лежит. Смотрит так… Тебя, кстати, он ждет.
— Я знаю.
Парень прошел к бочке с водой, скинул рубаху и с наслаждением ополоснул лицо, волосы и все тело до пояса — день был знойный, пыльное пекло. Затем прошел в сени, черпанул ковшик из питьевого бачка, выдул его махом, еще ковшик — помедленнее, наконец зачерпнул чуть-чуть, на донышке, выпил, пригладил мокрые волосы и вошел в дом.
— Федька, ты?.. — донесся до него слабый голос, едва он шагнул за порог.
— Я, батя! — бодро откликнулся он.
Отец лежал в небольшой светлой горнице. Федор не видел его всего три дня, которые был в командировке, и его буквально окатило холодом, когда он увидел, как изменился, исхудал больной. Если до того Федор как-то еще сомневался в словах врача, то теперь совершенно ясно и пронзительно он понял, что отцу оставались на этом свете считанные дни.
Тем не менее виду никакого он не подал, а сказал весело:
— Ну, здорово, батя! Тот улыбнулся в ответ:
— Здорово, сынок, — протянул худую руку, и они встретились рукопожатием. ' Федор присел на табурет.
— Ну что, батя, рассказывай, как дела. Отец усмехнулся.
— Дела — как сажа бела. Да сам ведь видишь…
— Да что же вижу? Подлечат тебя, подремонтируют, и пойдешь на поправку.
— Пойти-то, может, и пойду, да только на тот свет… Стой, стой, Федор, ты того… не ерзай. Тут ведь ничего страшного нет. Я жизнь прожил. Бывало всякое, но мне стыдиться нечего. Жил честно. Все, что надо, сделал… Сына родил? — Он улыбнулся, показал костлявым пальцем на Федора, и тот засмеялся. Засмеялся и отец. — Родил, родил. Да еще двух девок… Или девки не в счет?.. Шучу, шучу… Ну вот. Дом построил. А уж деревьев насажал — не счесть. Так что… можно со спокойной душой помирать.
Федор поулыбался, похлопал отца по плечу.
— Молодец ты, бать.
— Молодец, супротив овец… Ладно. Ты вот что, Федор. Ты хорошо сделал, что пришел…
— Да я, бать, сразу же! Я и к своим-то не заходил, вот только вернулся и сразу же к тебе.
— Ну да, да… но я не про это. Дело у меня к тебе есть.
— Дело? — Федор приподнял светлые брови.
— Точно, — подтвердил отец. — Только сперва дайка мне попить, вон в кувшине вода.
Федор вскочил. Плеснул воды в стакан, подал отцу. Тот с видимым усилием отхлебнул несколько глотков и вернул стакан сыну.
— Спасибо… все, больше не идет.
Он покряхтел, поерзал, устраиваясь поудобнее.
— Дело такое. Ты… ты Коренькова Карпа Сидоровича помнишь?
— Карпа Сидоровича? А как же. С Пашкой его мы друзьями были. Не то чтобы так уж дружили, но… одна компания, словом.
— Ну да… Так ты тогда знаешь, что про него на деревне болтали, про Сидорыча-то?
— Что колдун, что ли? А как же, помню. Да ведь это чепуха, бать?
— Насчет колдуна — бабьи сказки, верно. Ну а то, что он знаток был… это уж точно.
— Как это — знаток? Что ты имеешь в виду?
— То имею, что знанием особенным он владел… Ты погоди, не перебивай, послушай. Владел. А помер он скоропостижно, помнишь?
— Помню.
— Ага… Так вот, скоропостижно — для кого как. Сам он знал, что должен помереть. Федор хмыкнул недоверчиво.
— Знал?.. Ну ладно, он-то, может, и узнал, а ты-то откуда знаешь?
— Да он же сам о том мне сказал. За три дня до того.
Сын внимательно посмотрел отцу в лицо. Оно было совершенно бесстрастным, разве что печать предсмертного утомленья лежала уже на нем. Но глаза были живые, ясные, смотрели спокойно и светло. Он улыбался.
— У меня под кроватью ружейный ящик знаешь?.. Вынь-ка его.
Федор послушно опустился на колени и с шумом выволок из-под кровати железный — вернее, деревянный, обитый железом — длинный ящик, запертый на висячий замок.
— Ключи вон там, в шкафу. — Отец, указал взглядом.
— Есть, — бормотнул сын, открыв дверцу.
Отомкнули и ящик. Там, кроме двуствольного ружья, ягдташа, гильз и прочего такого, неожиданно для Федора оказалась небольшая резная шкатулка темного дерева. Федор даже присвистнул изумленно.
— Батя! А тут вот коробочка какая-то.
— Коробочка, коробочка. Тащи ее на стол. Шкатулку положили на стол. Федор сложил губы замысловато, покачал головой.
— Интересная штучка! Старинная… Никогда, бать, я у тебя ее не видал. Откуда?
— Сядь, послушай. Я же говорю, дело…
— Сидорыча коробчонка, что ли?
— Ну да, да, его. Ты слушай, я тебе говорю.
— Слушаю, слушаю.
