— Убери пальцы с моих глаз.
— Ленка! Не молчи! Слышишь?
— Когда ты называешь меня Ленкой, я молчу, потому что вспоминаю.
— И чувствуешь себя несчастной?
— Балда, — сказала она.
— Я правду спрашиваю.
— Я счастливая.
— Это правда?
Только теперь Игорь сообразил, что подслушивает чужой разговор, и у него заныло в груди. Уйти, бежать сейчас же… Он понимал, что это надо сделать, и не мог, будто парализованный. Несколько минут он полежал, зажав уши ладонями. И когда показалось, что всё затихло, осторожно отнял их.
— Сейчас я тебя утешу, — сказал отец той, незнакомой женщине. — Какой уж есть, я всегда буду с тобой. Знаешь, мне кажется, что мы только что встретились… И ещё не было Таёжной, Азии, Теберды… Ничего не было. Всё будет.
— Всё было, Аким. Было и не забудется. Ни те таёжные сопки, куда я приехала, чтобы начать работу в экспедиции Акима Шувалова, ни эта степь, где мы с тобой начертили свою последнюю трассу на своей последней карте. Всё было. Было хорошо.
В голосе её жила неподдельная завидная улыбка. Игорь старался не слушать, а представить себе комнату, где они говорили. Что там? Кровать, чертёжный стол… Белая луна в окне… Она светила с той стороны, а на этой, куда глазело его окно, сияла от луны стена соседнего дома.
— Аким! Помнишь Шилку?
— Да.
— Ох, как здорово!
— Да.
Она тихонько, но звонко засмеялась.
— Я жила в будке паромщика, а ты увёл партию наверх, искали створ… И спустился ко мне на бревне.
— Чёлн разбился о камни. Река бешеная, а челны делают из трёх досок, как кормушки для телят.
— Весь изъеденный комарами!
— Ногтями изодрался…
— И мы стеснялись паромщика, хотя ему не было до нас дела. Набросали в его лодку веток и спали там…
— Две или три ночи…
— Ветки были еловые и кололись…
— Ещё я часто Теберду вспоминаю, — сказал отец.
— С висячими мостиками над пеной, — прибавила она.
— Помнишь?
— Вот, верно. Ты вспоминаешь, а я помню. Как будто с тех пор не прошло и часу…
— То-то ты ухитрилась не состариться. За столько лет!
— Я постарела на четыре твоих канала, на три водохранилища…
— Которых мы не видели. Вот судьба! Изыщешь — уезжаешь, кто-то строит их без тебя. А сейчас можно бы поехать, посмотреть.
— Скоро ты вернёшься домой, возьмёшь детей и поедешь, покажешь им.
Он разъярился и поэтому долго молчал. Игорь знал за отцом такое. Иногда утром услышит, а вечером ответит. И будет в этом ответе каждое слово веское и окончательное. Что-то скажет отец сейчас? Игорь снова не дышал.
— Ты моя единственная, — сказал отец. — Мать отряда и моя жена.
И как будто ушёл пароход, а его оставили на берегу. И даже если пароход вернётся, его не позовут. И даже если позовут, он не пойдёт. В нём ведь тоже шуваловская порода — есть неисчерпаемый запас молчаливой гордости. Одно плохо — только сейчас шевельнулось в глубине какое-то неожиданное и неясное сочувствие к этой женщине, а после отцовских слов снова захлестнули всё ненависть и обида. А высказать их он не мог, не мог яростно ударить кулаком по фанерной стене, не мог обнаружить себя, хотя не был виноват в этом нечаянном подслушивании, всё вышло так случайно, будто его сунули в капкан. Акимка смог бы… Он бы крикнул, не удержался. Он бы просто крикнул: «Папа!»
Игорь впервые чувствовал своё бессилие от взрослости. Он взрослел. А у него помокрели глаза…
Та женщина, Ленка, всё молчала в ответ. Мокрое докатилось до щёк Игоря, когда он услышал:
— Не говори так, Аким. У тебя есть сыновья. Твои сыновья. Игорь и Акимка. Аким второй.
— Ты поедешь со мной в Москву, — сказал отец тихо и твёрдо. — И мы останемся вместе. Я решил.
Игорь испугался, что он всё же крикнет, а она ответила отцу:
— Нет. Тебя ждут. Их нельзя наказывать, когда они дождались.
Тогда отец крикнул голосом, сдавленным от боли:
— Это ты хочешь меня бросить! Инвалида с прокуренной кровью!
— Не кричи.
— Конечно, ты ещё можешь поехать куда угодно, а я стал тебе не нужен. Естественно… Старый, больной, обуза…
Она опять засмеялась своим тонким, обидно-беспечным смехом.
— И не ворчи. Сам знаешь, что это не так.
— Ленка!
— Что?
— Господи, — сказал отец непохоже на себя, — лучше бы ты уехала тогда с Таёжной, сразу…
— Сказал бы, что у тебя два сына, я набралась бы мужества.
— Боялся. Но потом сказал.
— А у меня уже не хватило сил. Я ведь женщина. Баба со всеми бабьими муками…
— Теперь мстишь?
— Не за что мстить.
— Есть, Ленка. Отчего ты молчишь?
— Так…
Стало тихо в соседней комнате и в целом мире. Словно никто не знал, что говорить, когда жизнь кончилась и продолжалась… Ничего нельзя было забыть. Жизнь не останавливалась, а человек уже стоял у края и не мог дальше сделать ни шагу. Искать новое? Но эта Ленка была полным-полна всем, что вспоминала, и не могла вместить другого ни капли, словно жизнь переполнила её до краёв, и всё. Дальше вмещать в себя пугавшую пустоту? «Не обижай её», — сказала мама. Да нет! Ему стало страшно за неё…
Ему захотелось увидеть эту женщину и пожалеть её. Так остро почувствовал он, что в чём-то они, и мать, и Ленка, были похожи, их словно бы ждала одна судьба, и один человек был виноват перед ними. Его отец.
— Ты всегда ругал меня за красивые слова, — донеслось из-за стены, разрушая беззвучие и поражая всё той же всесильной улыбкой в голосе. — Но я так и не исправилась, дорогой… Как-то я смотрела в небо: журавли летели. Их клонил ветер, но они упрямо выравнивали строй. Я не выровняла. Меня унёс ветер! Зато я увидела страны, которых не видели упрямые журавли. И всегда буду видеть, даже во сне…
— Чушь! — взорвался отец. — Я давно должен был сказать Симе и своим сыновьям…
— И убить их? Нет уж, лучше себя… Подумай, почему она не ушла от тебя, от своей одинокой тоски? Ведь было столько разлук! Она думала о детях. Прости, но я тоже немножко их мать. И не смейся, наверно, я берегла тебя для них.
Игорь снова поднялся, сел, опустив с кровати босые ноги. Он помнил, что на столе лежала пачка «Беломора», попавшая под луч карманного фонарика, нашёл её и закурил. Вспышка спички прозвучала как выстрел.
— Вася! — крикнул отец. — Принеси папиросу!
