— Беги, Москва! Проверь.
Игорь схватил баул и спрыгнул на рельсы. Гравий зашуршал под ногами. Паровоз закричал коротко и тревожно.
Ехали как летели. Проснулся ветер, точно подстёгивая машину, и пыль рвалась вперёд, занавешивая четверть неба. Всё равно неба было много, как нигде — ни в Москве, где его загораживали высоченные здания, ни в Подмосковье, где оно затенялось близкими деревьями и дальними лесами. Здесь, в степи, ничто не прятало неба, не отрывало его от земли. Пыль развеивалась, а небо и земля продолжали жить в родстве, обнимая друг друга.
Шофёр, молодой и кудрявый, гнал полуторку и грыз семечки, выколупывая их из лепёшки брошенного на сиденье подсолнуха. Добрый час, наверное, он ни о чём не заговаривал, шумно поплёвывая в окно кабины и вытирая губы, отводил душу…
Подсолнухи возникали по бокам дороги полями, показывая свои сухие затылки — они смотрели чёрными лицами на вечернее солнце, к которому летела полуторка. Прикончив одну лепёшку, шофёр остановился и сломал вторую, а когда поехали дальше, наконец спросил:
— Ты чего в Отрадном потерял?
— Ничего.
— Москвичи — трепачи. А ты как рыба.
Игорь покосился на него, не поворачивая головы.
— Вы давно в Отрадном?
— Месяца два… Там закончили трассу.
— А мы были там ещё до вашей экспедиции. Песни записывали…
Игорь отвернулся, промаргиваясь и глазея на узкие крылья размашистой кукурузы, сменившей подсолнухи. Было стыдно врать, но ещё стыднее признаться, что он — сын того самого начальника экспедиции, у которого в Москве есть семья, а в Отрадном другая женщина, знакомая шофёру.
— Песни? — недоверчиво удивился шофёр.
— Фольклор, — сказал Игорь.
Шофёр выдернул папироску из пачки «Беломора» и чиркнул франтоватой зажигалкой.
— Не всё записали? Едешь-то зачем?
— Да я приемничек забыл… Транзистор… Мамин подарок… А сейчас ехал от тётки и сошёл…
Игорь покраснел, утопая во лжи, как в болоте.
— А у кого забыл-то?
— Дом помню, а как зовут…
— Найдёшь! — Шофёр весело подмигнул ему, видно, по натуре-то был лихач. — Одной песни вы, однако, не записали. Хочешь послушать?
Игорь покраснел ещё больше и кивнул головой.
— Сейчас, докурю, — сказал шофёр, запыхтел торопливо, выплюнул окурок и объявил как на сцене: — Песня изыскателей… Исполняет шофёр изыскательской партии Акима Шувалова, в трудных условиях проложившей трассу для нового канала, Василий Соловейко… Соловейко — это, значит, я… Понял?
Он проехал ещё немного и запел удалым голосом:
Эта песня была сродни тем, какие сами собой рождались в странствиях и пелись у костров. Пел её Вася Соловейко, явно демонстрируя свою принадлежность к необычному племени.
Игорь сам не заметил, что улыбался и слушал Васю, не сводя с него глаз. А Вася кашлянул, прочищая горло и опять застарался:
Песня Васе, видно, нравилась до дрожи. Он вкладывал в неё всё сердце, которое в нём трепетно колотилось, весь голос, который тоже всё сильнее дрожал. Закончив, он закурил ещё одну папиросу и, быстро выдохнув первую затяжку, спросил:
— Как у меня голос?
Игорь обронил, словно себе за пазуху:
— Хороший.
Вася наклонился и сказал по-дружески:
— Голос у меня плохой, а песня — будь здоров! Вот смотри, какая бедная стала степь…
Степь и правда стала другой, победнела. В ней росли только телеграфные столбы, уменьшаясь вдали до спичечного размера. Вокруг пузырились обросшие сухой полынью кочки. Заблестели совсем голые солонцы.
— Степь поливают потом. Но сюда пота не хватает… Скоро придут строители, выроют канал. А где рыть — мы показали… Понял? Вода будет. И — прощай эта сушь! Прощай к чёртовой матери!
— Трудно было? — спросил Игорь.
Вася усмехнулся, помолчал и сказал серьёзно:
— Нажрались пыли… А от солнца я уже слепой…
— Тёмные очки надо носить.
— Купил, да стёкла давлю.
Сейчас солнце стояло прямо на земле малиновым кругом, и смотреть на него было не больно. В этот
