— Никуда вы не поедете, — тихо сказал Володя.
— Так, — сказал Олег, окончательно трезвея, спросил по складам: — По-че-му?
Володя молчал. Сказал главное и не спешил с объяснениями. Он бы не мог ответить, о чём думал в эту минуту. Был он слишком напряжён.
— Я здесь на грани, понимаешь? С завода — вон, из комсомола — вон. Одним махом! Этого тебе хочется?
Володя молчал. Какой нелепый вопрос. Сам же знает, что — нет.
— А там меня ни одна душа не знает, — говорил Олег, удивляясь недомыслию своего друга. — И не будут знать таким вот… Отцеплюсь от этой славы. Почему же никуда? А? Кто же закроет дорогу? Ты, что ли?
— Я.
— Ну, это уж, извини! Мне главный сказал, что дадут направление и всё, что там ещё полагается. Из- ви-ни!
Володя слушал и смотрел на него, помаргивая. Над лбом Олега открылись залысины. Глаза таращились розовыми белками. Через несколько рюмок они выцветут, побелеют. Какой-то Олежка стал лютый, а всегда ведь был заводилой, людьми обрастал.
— Ты у грани, — подтвердил Володя. — Вот и решай… Больше ни терпеть, ни прощать не будем… Пить бросай. Работай так, как умеешь. Будешь Олегом, каким тебя помнят. — Он наклонился, приблизился вплотную к Олегу. — Здесь в тебя верят, поймут… забудут… А там? И там до грани дойдёшь. Тогда выгонят в три шеи, И правы будут. Тебя эта отсрочка устраивает? Не получишь. Вот!
Володя показал ему огромный кулак. И добавил отдышавшись:
— Я не подписал характеристику. И не подпишу.
Олег сидел молча, пригнув голову, прижав к груди
подбородок, потом рывком вздёрнул её и, прищурив глаза, сказал одно слово:
— Сволочь!
Володя оторопел, словно его ударили между глаз. Подумал: сейчас Люся назовёт Олежку дурнем и всё превратит в шутку. Но Люся заговорила о другом и таким голосом, что слова её не вязались с этим безобидным тоном:
— Знаешь, почему он не хочет, чтобы ты уезжал? Не хочет, чтобы я уезжала.
Олег заухмылялся чуть кривовато:
— Это давно известно…
А Люся вскрикнула:
— И завидует, что тебя посылают учиться!
Володя встал. Постоял, посмотрел на них, сказал:
— Эх вы!.
И пошёл в прихожую. Он не стал хлопать дверью, закрыл её тихонечко. И пока спускался по лестнице, случилось вдруг странное. Ему стало сначала до слёз горько, а потом тотчас же легко и хорошо.
На улице стоял глубокий вечер. Из кино выходили люди, больше все молодые. Какие-то знакомые, проходя, кивнули:
— Здорово, Володя!
— Здоров!
В репродукторах над входом в кинотеатр трещала музыка. Володя неожиданно для себя остановился и прислушался к ней. Музыка была весёлая, звучные капельки её неудержимо прорывались сквозь треск, булькали в нём. Не захочешь — заулыбаешься.
Зайти в кино, что ли? Да не с кем!..
Утром его вызвали к директору. Директор долго двигал растопыренными пальцами, как будто разминал их — давний ревматизм суставов. Потом сказал:
— Может, ты и прав, но… Подпиши ты эту характеристику. Ну его! Пускай катит… подальше!
Он перестал разминать пальцы и махнул рукой.
— Ладно, — сказал Володя.
— Вот и ладно!
Довольный, директор вышел из-за стола и пожал руку Володе.
От него Володя заглянул к Спиридонову.
— Здравствуйте, Виталий Сергеевич!
— Доброе утро!
Спиридонов опять откинулся в кресле, оставив руки на ребре своего большого стола.
— Я подписал, — сказал Володя и протянул белый лист с густыми строчками. — Только одну фразу прибавил в конце.
Спиридонов взял лист и сразу посмотрел вниз. Там, где шли заключительные фразы характеристики, было допечатано несколько слов. И получилось: «Морально устойчив. Но на ногах стоит слабовато». И шли подписи. В том числе и Володина.
Спиридонов посмотрел на него, и щёки его стали наливаться сургучным цветом.
Ночные разговоры
Домой Игорь вернулся поздно и в хорошем настроении. Это было даже не настроение, а такое, до спазмы в горле, радостное состояние духа, что он не знал, как его и назвать, да и не думал об этом. Слово «счастье» почему-то не приходило в голову. Наверное, это не слово, а что-то не нуждающееся в словах. Головокружение. Сегодня, десять минут назад, он поцеловал Катю. Потом Катя побежала домой, а он смотрел вслед ей, и странное ощущение воздушности оставалось в нём долго, ещё и сейчас…
Он тихонько притворил дверь своей квартиры, придерживая пальцем язычок замка, чтобы не щёлкнуло слишком громко, и стал пробираться по коридору на пятках, потому что у ботинок были мягкие резиновые набойки. Ему хотелось быстрее попасть в комнату, где давно спит Акимка, младший брат, забраться в свою постель, затаив дыхание, всё вспомнить ещё и ещё раз.
— Не крадись, — сказала из своей комнаты мать. — Я не сплю.
Ночничок горел у её незастланной тахты — плед в пододеяльнике и простыни с подушкой белой стопкой лежали в ногах. Мать сидела на тахте одетая и держала носовой платок у глаз.
— Голова болит? — спросил Игорь.
Она отняла руку с платком от покрасневших глаз, приподняла и повернула к нему своё стянутое морщинками лицо, будто все они выползли наружу к ночи, но тут же отвернулась и сказала:
— Нет.
— Чего ты плачешь?
— Я не плачу.
Он присел на угол тахты, отодвинул простыни. Рядом с постелью валялась развёрнутая «Вечерка», в которой он отмечал синими кружочками интересные передачи по телевизору на завтра. Для мамы. Протянув руку, он похрустел газетой и спросил:
— Понравилось?
— Я не включала…
Ему попался на глаза здоровый, с футбольный мяч, клубок шерсти с воткнутыми спицами. Рассеянным взглядом он быстро скользнул по знакомым предметам и впервые с чувством вины и обиды увидел в них свидетелей её долгого, затянувшегося на годы одиночества, её единственных, повседневных друзей.
— Акимка спит?
Мать молчала. Он спрятал за ладонью нечаянный зевок, встряхнулся и откашлялся.
