— Вон как, — сказал Макс.
И заплакал.
Она подошла к нему.
— Рак, — без всякого выражения произнес он.
— Да, рак.
Максмария.
Мариямакс.
Столп.
Как тогда.
В парке.
В счастье.
— А теперь, — сказала она с нежной, прямо-таки очаровательной улыбкой, — надо взять себя в руки, да?
— Разумеется, — кивнул Макс. — Ради сына. Тебе нужно много времени?
— Десять минут.
— Наверно, будет нелегко.
— Будь добр, застегни мне платье.
— Какая ты красивая!
— Спасибо, дорогой.
— Шансы есть?
— Оскар сомневается.
— А мальчуган?
— Утром уехал в школу.
— А сегодня вечером?
— Как будто бы ждет друзей.
— Сколько ему дают?
— Год, может быть, два.
— А если оперировать?
— Нет, слишком поздно.
— Год — это так мало.
— Может быть, два.
Макс вышел из ванной.
Она крикнула ему вдогонку:
— Спасибо за розы, дорогой!
— Доставили вовремя?
— Они просто чудо.
— Под стать царице роз.
В смокинге он выглядел потрясающе, высокий, статный, умудренный опытом, зрелый — настоящий аристократ.
— Идем?
— Идем!
Потомки
На автозаправку, где они с незапамятных времен торчали у барной стойки, каждое утро заезжал почтальон, чтобы в точности доложить, что повидал во время своего вояжа. Рассказывал о приездах и отъездах, о приходах и уходах, о рождении и увядании, и в начале февраля, с появлением первых карнавальных масок, интерес почтальона и его слушателей начал сосредоточиваться на кацевском доме. Подробности неизвестны, только вот с позавчерашнего дня ни Губендорф, ни малышку Падди, приятельницу парня, в дом не пускали. Звонить в дверь бессмысленно, во дворе глубокий снег, света нигде нет, даже на кухне, ставни закрыты, дым из трубы не идет, такое впечатление, словно жизнь внутри угасла.
Но однажды утром дверь с гербом открылась, и мадам Майер, вся в черном, вышла из дома, села в такси и поехала в городок. К Перси. По обыкновению спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи, обсудила с мадам Мюллер некую особу из яхт-клуба.
— Как дела у мальчугана?
— Ах, Перси, — улыбнулась она, — о чем вы спрашиваете. Пока его друзья рассказывают о нем, он еще немного поживет. Сколько я вам должна?
Перси поднял руки, потом бедром задвинул ящик кассы.
— Спасибо, Перси. Замечательная работа.
До самого вечера дом оставался погружен в тишину, но, когда над озером догорали розовые зимние сумерки, он словно сам собою начал оживать, ставни открылись, зажегся свет, подъехал Оскар, потом Мюллеры, а за кухонным столом, над которым горела одна-единственная тусклая лампочка, дряхлая Луиза, казалось, вдруг уразумела, что к ужину приедет господин Макс, как обычно здорово голодный. Вправду ли она чистила картофелину? Или соскабливала золотой ободок с фарфоровой чашки? Какая разница. Меж Луизиной правой рукой, в которой был ножик, и ее же левой, которой она держала картофелину, фарфоровую чашку или кусок мыла, вечером этого скорбного дня, когда сын и наследник скончался на руках у своей матери, установилась своеобразная логическая взаимосвязь, так было всегда, так есть и так будет, просто скобли дальше, Луиза, держись, живи и продолжай скоблить.
Никак нельзя, чтобы по Зеркальной Майер была заметна прожитая жизнь, а тем паче смерть. Проблемные зоны можно подправить, и Перси, например, подправлял — сперва легонько подтемняя кой- какие места, потом используя шиньон. Когда Майер, упрямо стремившийся к цели, был избран в правительство, фотография супругов попала на обложку иллюстрированного журнала: она сидит в кресле, нога на ногу, он стоит, положив ладонь ей на плечо. Оба заметили, что нечаянно приняли такую же позу, как на фото с помолвки Марииных родителей. Но это еще не все! Родители, в ту пору совсем молодые, смотрели вслед старому Шелковому Кацу, который совершил досадный промах, спутав невесту сына с Соловушкой, а потому скрылся в своем рукотворном раю, и у пары с обложки журнала — странное дело! — выражение лица было совсем как у молодой четы на давнем пожелтевшем снимке. Да, Мария и Макс Майер тоже провожали кого-то взглядом, и этот кто-то быстро от них удалялся, чтобы навеки исчезнуть в непроходимых джунглях.
После семи успешных лет Майер вышел из правительства. С тех пор он опять жил при ней, в кацевском доме, и старики на автозаправке великодушно полагали, что Майеры вполне заслужили спокойный вечер жизни и будут теперь, на склоне лет, наслаждаться отдыхом. Однако обитатели городка все чаще видели, как некогда знаменитый на всю страну человек спешит куда-то по улице, в сбившемся набок галстуке, в перепачканных брюках, и в скором времени никто уже не одергивал детвору, насмехавшуюся над ним.
Майер был из тех, кто способен только подниматься вверх, но не падать. Он всегда заботился о благополучии — своем собственном, своей семьи, своей партии, своей страны.
