Спирт. Средство против насекомых.
Себастьян совершенно серьезно взвешивает, не посоветоваться ли со специалистом. Анестезиолог запросто раздобыл бы все необходимое. Можно, например, позвонить Даббелингу и наплести ему что- нибудь драматическое. Потом при передаче средства они бы встретились у него в доме. Выпили бы ради встречи красного вина. Если повезет, получилось бы, как будто это было самоубийство.
Кухонные вилки. Клейкая лента. Ножницы для разделки дичи.
Сзади, в самом углу, стоит бутылка без этикетки, до краев наполненная какой-то прозрачной жидкостью. Себастьян открывает и нюхает. Никакого запаха. Странно — абсолютно ничем не пахнет!
Его мать всегда держала дистиллированную воду для глажки на верхней полке бельевого шкафа. «Не вздумай ее пить, а то мертвая вода разойдется по твоим клеткам, они раздуются, и ты тогда лопнешь». По затылку Себастьяна пробегает холодок. Гоночный велосипед Даббелинга стоит под навесом в велосипедном клубе. Две бутылки для питьевой воды пристегнуты к штанге под седлом.
Когда Оскара в университете спросили, в чем состоит его метод, он сказал, что в мышлении весь фокус не в том, чтобы измыслить ответ, а в том, чтобы подслушать его в вопросе. Возможно, так и с человеком, подумал Себастьян. Может быть, человек тоже проблема, ответ на которую заключен в нем самом. Возможно, это то, что у гуманитариев зовется судьбой. Такая живая машина, как Даббелинг, должна умереть во время езды на велосипеде.
Склонившегося в кабинете над клавиатурой компьютера Себастьяна неотвязно преследует образ Оскара. Оскар — во всем блеске его несокрушимости! Возможно, и Оскар не нашел бы спасительный выход по первому требованию. Но сумел бы мысленно подняться над ситуацией. На мгновение Себастьян устыдился того, что в трудный момент в первую очередь вспомнил об Оскаре. Но тут он напал в Интернете на нужную статью. Вопреки широко распространенному мнению, употребление внутрь дистиллированной воды оказалось безвредным. На взгляд некоторых ревнителей здорового образа жизни, она якобы даже полезна благодаря своей стерильности. Себастьян дочитывает статью как собственный смертный приговор.
Затем он снова сидит за кухонным столом, подперев руками понуренную голову Он — физик, а не химик, причем без преступных наклонностей. По-видимому, у него также начисто отсутствуют задатки к прагматическому мышлению. Заказчики в нем ошиблись. На полчаса он от отчаяния впадает в сослагательное наклонение альтернативного прошлого. Если бы он тогда не размечтался о двух-трех неделях для спокойной работы! Если бы не зацикливался на бесполезных теориях! Если бы умел хорошенько пользоваться каждой минутой, проведенной вместе с Майкой и Лиамом, радуясь этому счастью! И вот он наказан за то, что этим пренебрег.
Поднявшись, чтобы взять из шкафа стакан, он ощущает отзвуки сгорбленной позы, болью засевшие в позвоночнике. Безвкусность дистиллированной воды отдает мертвечиной. Эта жидкость похожа на труп. Превозмогая отвращение, Себастьян допивает стакан. После второго к нему возвращается способность плакать. После третьего слезы хлынули ручьем, затекая под воротничок. Через отворенную балконную дверь из нижней квартиры доносится звяканье собираемых в стопку тарелок, отмечая собой границу, за которой неумолимо продолжается течение чужого быта. Будь это во власти Себастьяна, он бы одним ударом разделался со звякающими тарелками вкупе с руками, которые их составляют в стопку, с чириканьем птиц, и отдаленным гудением автомобильных моторов, и вообще со всем этим солнечным, шутовским миром за окном, заставив его умолкнуть раз и навсегда.
Пока он неподвижно стоит на воздухе, чувствуя, как постепенно сохнут его влажные щеки, и отдыхает, наслаждаясь затишьем после душевной бури, его изнуренный мозг выдает новую цитату из Оскара: «Для тебя, мой прилежный друг, мышление — это сплошной кропотливый труд. Гениально такое решение, которое, едва родившись, уже воспринимается всеми как нечто самоочевидное».
Себастьян выходит из квартиры и спускается по лестнице в подвал, где хранятся редко используемые инструменты.
3
В звонке будильника из мобильного телефона при всем желании нельзя усмотреть никакой надобности. Себастьян и без того не сводил глаз с циферблата часов на приборной панели. «Вольво» припаркован на дорожке в лесном массиве. Сосны во тьме сгустились в непроницаемую стену. Наклонившись вперед, Себастьян может различить на узкой полоске неба часть ручки от ковша Большой Медведицы. Он давно уже думает, что пора бы это созвездие заменить чем-то новым, более оригинальным. Едва он открывает дверцу, в нос ему бьет запах лесной земли — растений, питающихся гниющими остатками отживших поколений. Нога ступает на пружинящую почву. Понятность этого ощущения естественным образом влечет за собой следующее движение: Себастьян достает из багажника рюкзак и отправляется в путь.
Лес принимает все протекающие в нем процессы как нечто нормальное. Себастьян не видит ничего странного в том, что он в половине четвертого утра, сойдя с дороги, полез куда-то на гору. Поэтому он может полностью сосредоточиться на том, чтобы не спотыкаться на торчащих из земли корнях, осторожно отдирать цепляющиеся за рукава плети ежевики и не поддаваться усталости, которая так и манит прилечь на землю, чтобы спокойно наблюдать, как занимается день.
Когда он добрался до опушки, ночь уже отступила в чащу. На просторной, поросшей травой низине, окаймленной сверху дорогой на Шауинсланд, царят сумерки. Пасущаяся на лугу корова приподнимает голову и, посмотрев на Себастьяна, приложившего палец к губам, возвращается к своей нескончаемой трапезе. Себастьян пролез сквозь колючую проволоку, но держится на почтительном расстоянии от скотины. В тот момент, как он пересек по диагонали выгон и подошел к лесу на другой стороне, над седловиной между двумя горными вершинами показывается темечко солнечного диска. Прозрачный как стекло воздух способствует отчетливой прорисовке всех контуров. Каждое дерево — индивид, каждый камешек — деталь реквизита. Лучи света под острым углом дротиками вонзаются в землю. Где только есть место, растет трава. Над солнечными пятнами трепещут крылышками насекомые. Откуда-то доносится мастеровитый стук дятла. В это время суток животные — хозяева творения, а всякий человек на земле становится словно бы ее первым или последним обитателем.
При генеральной репетиции, состоявшейся всего только три часа назад, Себастьян уже проделывал весь этот путь. Однако, несмотря на знание местности, последний отрезок преодолевается с трудом. Сухие сучья на каждом шагу торчат поперек пути, подставляясь под ноги, густой подлесок вынуждает петлять обходным путем, а на самых крутых участках склона приходится карабкаться на четвереньках. Одолев пятьсот метров, Себастьян весь взмок и опустился на пенек отдохнуть. Едва он снял кофту и повязал ее вокруг поясницы, как на голые руки накинулись комары — три штуки на правую, семь на левую. Только он прихлопнул первую эскадрилью, как налетели новые. Комары закружили над ним сотнями. Выбрав удобное местечко, они садятся и впиваются хоботками в его кожу. Кусаются только самки, сказал ему однажды Оскар на берегу Женевского озера. Наседают, жрут и кусаются только самки. Поэтому, мол, муравьи, осы, комары и относятся в немецком языке к женскому роду. Потирая ладони, Себастьян давит пойманных комаров, их тельца исходят человеческой кровью.
Если задрать голову, то с места, где он сидит, уже видна дорожная обочина. Издалека доносится глухое бормотание двух ветряков, мощные роторы которых вращаются над вырубленным склоном, откуда открывается вид на весь Фрейбург. По лесу, переговариваясь шепотом, бредет группа скаутов с котелками и складными лопатами на худеньких спинах. Скауты собираются на краю поляны в двухстах километрах от того места, где сидит Себастьян, который на таком расстоянии не может видеть эту сцену.
Зато его потревожило какое-то движение, которое он заметил краем глаза, когда приложил к губам бутылку, чтобы глотнуть из нее мертвой воды. В зарослях папоротника поднялся шорох. Приближается что- то большое. Напряженные нервы выдают ему образ бурого медведя, однако сигнала, как надлежит реагировать, за ним не последовало. Он смотрит, как над папоротниками вырастает некая фигура, однако ее масса не достигает грозных медвежьих размеров, а принимает компактный облик приземистого мужчины. По возрасту он, пожалуй, годится Себастьяну в отцы. Лицо скрыто тенью широкополой шляпы,
